Может быть, я нахожусь в чудненькой лондонской психушке».
Барбара, Мэри, Том. Он хотел видеть их. Его охватило неистовое желание видеть их, коснуться, говорить с ними. Он больше не мог быть один.
Миновав заводь, Эвери быстро пошел к лагерю. Он не мог больше сдерживать себя. Он шел все быстрее и быстрее. Потом побежал. Но он был уже слишком стар для таких подвигов. Он выкурил слишком много сигарет, он довел себя до того, что его мускулы обвисли, как растянутая резинка, и вяло болтались на его скрипучих старых костях. Но он не обращал на это внимания. Вперед, только вперед, быстрее, быстрее.
Он бежал — ему казалось, что он вдыхает не воздух, а песок, и этот песок царапает и скребет его легкие. Он бежал — сердце бешено колотилось, казалось, оно вот-вот буквально выскочит из груди, словно преследуемый беглец. Он бежал — и освещенный солнцем берег померк у него в глазах, а лес и море превратились в кружащийся голубой, бирюзовый туман — который готов был вот-вот сомкнуться над головой и похоронить его в сладком теплом полумраке небытия.
Он бежал, пока не услышал выстрелы.
Один, два… три… четыре… пять… шесть…
Выстрелы звучали совсем близко, казалось, стреляли в его собственном мозгу.
Для его обессиленного тела они прозвучали словно сигнал отбоя. Он упал, уткнувшись лицом в песок, и лежал там, хрипя и задыхаясь.
Ему хотелось узнать, кто стрелял. Он повернулся и попытался подняться, Но боль не отпускала. Невидимый завоеватель, она засела в его груди и протягивала свои острые щупальца, наполненные страхом и мукой, в его бессильные дрожащие конечности.
Он неподвижно лежал, пока острая боль не притупилась, а легкие не перестали сипеть, как испорченные мехи. Он лежал так, наверное, уже минут пять, измученный и терзаемый страхом, а его мозг, словно сумасшедший компьютер, судорожно перебирал все мыслимые варианты, один хуже другого. В конце концов через несколько бесконечных минут, показавшихся ему часами, страх его уменьшился настолько, что с ним уже можно было справиться. Невероятным усилием Эвери заставил себя встать на ноги — это оказалось не так-то просто — и, прихрамывая, поплелся к лагерю… Командир экспедиции! Он горько усмехнулся. Что он сделал, этот долбаный командир, будь он проклят! Ему не управиться с командой сопляков-скаутов, не то что…
Когда Эвери добрался до Первого Лагеря, там было пусто. Но здесь явно кто-то побывал — повсюду виднелись следы разрушения. Половина веревок у палаток были перерезаны, они качались на слабом ветру и, казалось, смотрели на Эвери с немым укором. Повсюду в беспорядке было раскидано лагерное снаряжение: Распотрошенные чемоданы валялись где попало.
Эвери разыскал свои краски и холсты, наполовину засыпанные песком. Тут же были раскиданы мятые, поломанные пачки сигарет. Несколько пластинок оказались безнадежно испорченными, но проигрыватель чудом уцелел.
Около чемодана Мэри лежали вперемешку с одеждой и бельем раздавленные шоколадные конфеты — невозможная смесь следов детского праздника и разнузданной попойки. Пожитки Барбары были залиты виски — несколько бутылок оказались разбитыми вдребезги. Но больше всего Эвери поразило разбросанное по песку содержимое чемодана Тома.
Эвери помнил, как вчера вечером — неужели только вчера? — Том, с несколько таинственным видом, не хотел говорить о том, что лежит у него в чемодане. Увы, теперь тайна — или тайны — оказались открыты; а также причина его скрытности. Разорванные в клочья, мятые, валялись на песке остатки фантастического мира — множество фотографий и картинок полуобнаженных красоток. Некоторые, должно быть, были вырезаны из журналов, но попадались и такие, которые можно получить лишь по «частной подписке». Они валялись как попало — полуодетые, обнаженные, соблазнительные, пикантные. Попадались и снимки, на которых в самых невероятных позах совокуплялись обнаженные пары.
Однако здесь, сейчас — эти фотографии выглядели ужасно и трагично. Бедный Том! Все это были свидетели его неизбежного одиночества, его персонального ада, его безысходного отчаяния.
Прежде чем что-либо сделать, даже прежде чем подумать, Эвери бросился собирать эти жалкие обрывки и складывать их в обратно в чемодан — чтобы никто, никто больше их не увидел. Ему показалось ужасным, что человеческие слабости вот так выставлены на всеобщее обозрение.
