— Как-то вы не по-солдатски держитесь. Надо забыть штатские манеры. Здесь они неуместны и даже вредны.
И вот извольте: «нижний чин» — учитель его дочери! По натуре мягкий и доброжелательный, Васильев некоторое время не знал, как вести себя с Петровым. Наконец привык к нему, перестал стесняться, оставлял даже пить чай.
Жена капитана Валентина Сергеевна иногда приходила на уроки дочери и садилась с вышиванием в низенькое кресло. После урока она с любопытством расспрашивала Петрова о его жизни, о родителях, о его планах. Получалось это у нее просто и сердечно, и ему были радостны ее расспросы, была приятна эта белокурая женщина, он невольно замечал ее высокую грудь, стройную, маленькую ножку. Валентина Сергеевна рассказывала об офицерской жизни провинциального города, скучной и неинтересной, где каждый знал всю подноготную про других, и если на какой-то вечер должен был явиться молодой подпоручик в новом мундире, то еще за несколько дней полковым дамам было ведомо, что мундир сшит у такого-то портного в рассрочку. Все поочередно бывали друг у друга, сплетничали, ходили в офицерское собрание и давно друг другу надоели.
Петров очень скоро перестал держаться настороже в присутствии Валентины Сергеевны, делился воспоминаниями о семинарии, говорил о твердом своем желании стать врачом. Она кивала головой, продолжала вышивать, грустно говорила:
— Нет, плохо у нас живут офицеры. Играют в карты, пьют, своим делом мало интересуются. Молодежь петушится, хорошие книги мало кто читает. Не то что Володя…
Он слушал ее, боясь взглядом или движением выдать себя, трепетно смотрел на ее розовую шею и в смятении думал: «Боже мой, Валентина Сергеевна… Валя! Какая вы изумительная, какая чудесная!.. И неужели вы любите этого маленького, тонконогого человека?»
Она показала ему полку с книгами. Среди томов Мольтке и Клаузевица он увидел в хорошем тисненом переплете «Войну и мир» Толстого.
— Мы получаем «Русское слово», — понизив голос, сообщила Валентина Сергеевна. — Вы знаете, Володе пожалован орден Георгия четвертой степени за русско-японскую войну. В полку такого Георгия имеют только он да полковник Архангельский. Большая честь!.. Ведь Владимир Никитич очень способный офицер и любит военное дело.
В том, что Васильев понимает и любит военное дело, Петров убеждался не раз. Когда капитан на занятиях, набросав мелом на доске карту, рассказывал о боях, в которых участвовал (о себе он обычно не говорил), солдаты слушали его с интересом. На тактических полевых занятиях он изобретал интересные задачи, увлекал солдат поисками хорошо замаскированного «противника», учил незаметно подкрадываться, применяясь к местности, бросаться в атаку, нанося стремительные удары по врагу.
Занятия с Алей шли хорошо, и, освоившись в офицерском доме, Петров нет-нет да и заговаривал с Васильевым на «посторонние» темы, иногда даже спорил. Аля как-то с детской прямотой сказала Петрову:
— А вы понарошку одеваетесь солдатом. Вы и не солдат вовсе.
И когда Петров возразил ей, сказав, что он самый настоящий солдат, она убедила его неотразимыми доводами:
— Нет, солдаты не такие. Они работают на кухне, помои выносят, чистят нам обувь, стирают для нас, вот как денщик Егор. И все говорят им «ты» и в комнаты не пускают.
7
Очень часто Петров встречал на улице штабс-капитана Тешкина — сутуловатого человека с развинченными движениями, неряшливо одетого, совсем не похожего на офицера. И каждый раз Тешкин внимательно смотрел на него круглыми желтыми глазами, а как-то раз остановил и спросил глухим голосом, кривя рот:
— Ну так что же? Как жизнь?
— Служу, ваше благородие, — растерянно ответил Петров.
— Хм!.. Телеграфный столб тоже служит — для связи… Зайдем ко мне, я живу здесь рядом.
Он двинулся, сутулясь, и через плечо посматривал на Петрова, точно боялся, что тот не пойдет за ним, убежит. Подошли к старенькому деревянному домику.
— Вот моя берлога, — сказал Тешкин, обводя дом длинной рукой. — Хотел вывеску пристроить: «Берлога штабс-капитана Тешкина». Не позволили.
Сени были темные, низкие, чем-то напоминавшие отверстие русской печи. Паутина пыльными лохмотьями свисала с черного потолка. Комната штабс-капитана скошенным окном выходила в замерзший садик. Повсюду в беспорядке валялись вещи. Портрет Достоевского смотрел из полутемной ниши, а в переднем углу вместо снятой иконы виднелось длинное, с высоко изогнутыми бровями и острой бородкой язвительное лицо Мефистофеля.
