Отменить АСКИ было нельзя, идею спустили сверху. Начальство приняло Соломоново решение — пожурить Шишкина и оставить на прежнем месте. Назначить другого — все начнется заново. А чтобы не было притона, АСКИ из отдельного кабинета пересадили в приемную начштаба. Вместо Плишкиной на работу взяли чью-то перезревшую мордастую дочку, о рабочих качествах которой дает представление следующий разговор командира с начальником штаба (собственно не разговор, а истошные крики). Командир читает, читает:
— Ошибок твоя машинистка нахерачила. Ты хоть, блядь, читай (диктуй — Ред.) приказы. Учи её, подсказывай.
— Да я учу-учу, а она даже слово «хуй» через «ю» пишет.
Народ начал блудить в «секретке». Лучшая должность машинистки — в секретной части. Если хорошая баба, там же её можно было и драть — помещение оббито тканью, можно закрыться и сидеть… Чем занимаются — не ясно: ни звуков машинки, ни страстных стонов наружу не слышно. Зайти туда мог только начштаба (раз в месяц), или особист (раз в год). Особисты у нас почему-то больше свалками интересовались. Поэтому не удивительно, что машинистки постоянно беременели.
В «секретке» все было продумано до мелочей: стены оббиты лотками из-под яиц, сверху — синей тканью, хотя, казалось бы, как можно подслушать машинку? В двери — окошечко, если кто-то подошел — «Что тебе надо?» Таких профур набирали! Одна умудрилась родить от начальника автослужбы.
Однажды озлобленный комендант штаба забил женский туалет — из-за него всегда наезжали, так как убирать его никто не хотел. Какая началась революция! Штабные бабы моментально оккупировали туалет командира части — тот, как положено, ел и испражнялся отдельно. Установили у него живую очередь, так что командир и его заместители часа три не могли туда попасть.
Комендант был найден и отодран немилосердно. Статус-кво восстановили, но перед этим досталось мне. Так как все говорили одновременно, командир не всё понял и вызвали меня. Я с порога указал на случившееся недоразумение.
— Я никакого отношения не имею.
— Вас, комендантов, как собак нерезаных!
С высочайшего повеления, я сам нашел прапорщика и начал давить:
— Я тебя сейчас в этом очке утоплю!
Тот резонно оправдывался:
— Они гадят, но не убирают…
Бабы отстояли свои права ещё тем, что грозились создать женсовет. Командир струсил: кроме парткома, иметь ещё и женсовет для него было чересчур.
Должность коменданта располагает к наблюдениям: ситуация в гарнизоне была мне известна куда лучше, чем особому отделу и политотделу вместе взятым. Как-то попалась мне одна военторговская баба с «наркотой». Предчувствуя успех, я начал её «колоть» и склонять к сотрудничеству. И она мне поведала, что у нас в военторговской столовой работает некая дама по прозвищу «Веранда».
— Вы тут наркотики ищите, а она, знаете что? С девушками спит!
Тогда термин «лесбийская любовь» был нам неизвестен. На родине, в Чернигове, я, правда, знавал одного вольнонаемного, работавшего в женской зоне киномехаником. Придя на рабочее место новичка, начальник зоны первым делом поинтересовался, почему тот не запирает дверь. Оставлять её открытой на воле полагалось по правилам пожарной безопасности. Когда наутро из аппарата сперли продолговатую лампу, предостережение начальника обрело смысл. После каждого сеанса приходилось их выкручивать и прятать в железный ящик. Впоследствии за раздутую бракованную лампу местные дамы давали по сто доинфляционных советских рублей — тогдашнюю месячную зарплату киномеханика. Наш, в поисках подобного брака, оббегал всех своих коллег.
Полагая, что гомосексуализм среди женщин является таким же уголовным преступлением, как и «насильственное мужеложество», я, понятное дело, заинтересовался:
— Ну-ну, изложи мне этот факт подробно.
Она пояснила, что «Веранда» спит только с женщинами и питает особенную страсть к девственницам. Заманивает «пацанку», напаивает, затаскивает в постель и ломает целку.
— Как?
— Языком. Наперсток одевает…
— А потом?
— Вытаскивает.
— Покажи мне «Веранду».
Та — ни в какую.
— Не покажу. Меня прибьют, если узнают, что я выдала.
