Молодой секретарь, на прощание пожав руку своему спутнику, быстрым шагом направился к театру, а Жиль покатил дальше и довольно скоро достиг улицы Клиши.
Было уже поздно, улица Клиши спала крепким сном, и только один дом радостно сиял огнями. Особняк под номером 24 был окружен красивой решеткой с гербами Ришелье, в глубине двора стояли лошади и суетились слуги. Жиль быстро преодолел несколько низких ступенек и попал в вестибюль, охраняемый двумя высокими швейцарами в зеленых ливреях, расшитых золотыми галунами. Этот мирный наряд не мог скрыть их исключительную силу и крепкие кулаки. В обязанности этих грозных стражей входило не только охранять дом, но и выпроваживать нечистых на руку игроков. Швейцары молча уставились на Турнемина, и он, не дожидаясь вопроса, назвал свое имя и звание, не забыв сослаться на адмирала Джона Поль-Джонса, обещавшего представить его хозяйке дома.
— Действительно, вас ждут, — сказал с легким акцентом один из стражей. — Вы можете войти.
Жиль вошел и увидел слева от себя столовую из белого и розового мрамора, украшенную расписными панно, алебастровыми карнизами и фризами с пальметтами. Между окон в нише пряталась статуя Ганимеда. Несколько мужчин и две женщины лакомились фруктами и пирожными, но среди них Поль-Джонса не было.
Жиль стал искать адмирала и вскоре нашел его в зеленом салоне, уставленном игорными столами. Поль-Джонс, как зачарованный, не отрываясь смотрел на ослепительной красоты женщину, раскинувшуюся в элегантном шезлонге. Вокруг нее толпились мужчины, прислуживая ей, словно королеве или богине.
Женщина была обворожительна, но ее лицо, как лицо Торгоны Медузы, заставило Жиля отшатнуться. Его ноги подкосились, и шевалье был вынужден прислониться к стене, чтобы не упасть.
Шатаясь, он вышел в вестибюль.
Вестибюль был пуст, никто не обратил на него внимания, никто не вышел вслед за ним. Молодой человек постарался унять сердцебиение, почувствовав, что пот заливает его лицо, он достал платок и вытер лоб.
— Сударь, вам плохо? Сударь, вам жарко? — услышал он чей-то вкрадчивый голос.
Жиль открыл глаза и увидел лакея с подносом в руках. На подносе стояли стаканы с прохладительными напитками. Шевалье взял один стакан, залпом проглотил его содержимое и сразу же почувствовал себя лучше.
— Действительно, мне было жарко. Спасибо, друг мой, — сказал он наконец.
Лакей поклонился и ушел. Тогда, сделав над собой усилие. Жиль вернулся в салон, стараясь скрыть отвращение и опасаясь снова упасть в обморок. В салоне все было по-прежнему, с той лишь разницей, что теперь Поль-Джонс преданно целовал руку хозяйки.
Бог мой! Как она была прекрасна! Ее черное платье, до предела декольтированное, оттеняло чудесную кожу, шелковый блеск груди, открытой до розовых нежных сосков, ее обнаженные плечи с массой струящихся неприпудренных волос, едва удерживаемых простой черной лентой, притягивали восхищенные взгляды толпящихся вокруг ее трона мужчин. Ни цветок, ни перья, ни драгоценности не затеняли нестерпимой красоты этой женщины…
Кровь бросилась в голову Жиля, он готов был убить ее, лишь бы розовый рот не улыбался другим, а ласковые глаза не обещали того, что по праву принадлежало только ему. Но тут новые посетители подошли к хозяйке, и Турнемин ее больше не видел. Тогда он взял себя в руки и попытался собраться с мыслями. Это была не Жюдит, это не могла быть Жюдит! Это какая-то придворная дама, куртизанка, похожая на нее, как близнец, как госпожа де Ла Мотт. Он слышал прежде, что каждый человек на земле имеет своего двойника, почему бы Жюдит не иметь еще одного, пока что ему неизвестного? Может такое произойти? Может. Иначе как объяснить, что Жюдит, запертая в монастыре под охраной дочери Франции, превратилась в приманку для развратных и праздных мужчин? Ведь она должна еще носить траур, оплакивая супруга Жиля де Турнемина?
— Я узнаю, — шептал он, — любой ценой я узнаю…
Он бросился к выходу и спросил у одного из швейцаров:
— Лошадь?! Помоги мне найти лошадь! Я верну ее часа через два!
Швейцар на лету поймал луидор, брошенный Жилем, и побежал к конюшням.
