- Сколько дала, столько дала, - улыбнулась старушка. - С нас хватит. А тебе не скажу, ты ее ругать будешь. Вон ты какой волнатый.
- Можете не говорить, - согласился Костик, - это неважно. Это совершенно неважно.
Лариса вырывала люстру из потолка, стоя прямо в сапогах на обеденном столе, среди разбросанных на нем бесценных предметов. Несколько хрустальных подвесок в форме слезок, они и называются слезки, упало и разбилось с характерным прозрачным звоном.
Казалось, вещи издают крики и стоны, не хотят, чтобы их рвали с мест и тащили отсюда к новой хозяйке.
Шофер, видимо, понял, что участвует в грабеже, осознал свою роль и свою задачу. Он помогал Ларисе на совесть, как будто рассчитывал получить свою долю, схватить куш.
- Зря, братец мой, стараешься, - сказал Костик шоферу. - А тебе мне оказать нечего, - бросил он Ларисе. - Живи. Пользуйся, - и ушел, чтобы собрать свои трусы и майки, а также свои холсты и картины, готовые и только начатые. Когда Лариса на грузовике с вещами Дарьи Михайловны приедет домой, его уже не будет. Он успеет уйти.
Он попрощался с бабушкой.
А Лариса осталась, и уже никто и ничто не помешало ей довести дело до конца.
Жаба принесла ей счастье, жабье счастье и жабье богатство, теперь ей осталось до скончания века беречь его и стеречь и ждать жабьего принца, потому что принц человеческий, сын человеческий ушел, унес ноги, спасая молодость свою, талант и честь.
Слава богу, Петр Николаевич мог работать. Он писал об оружии и знаменах, об орденах и солдатских песнях, о музыке, театре, живописи, литературе. Об обычаях предков, их вкусах и привычках...
Были годы, когда все это, казалось, забыли, и телефон его молчал. Он тогда работал в Литературном музее научным сотрудником. И писал только для музея. Конечно, всегда существовали люди, которых интересовала отечественная история, но теперь таких стало много, если не все. Он стал модным автором. Давно, в юности, на вечный вопрос, чего бы ты хотел в жизни, отвечал невесте своей Надюше: "Пригодиться". А позднее на вопрос о профессии отвечал: "Продавец воздуха". Так и осталось, ничего другого он для себя не придумал.
...На площадях и в переулках стояли театры, белели колонны, по вечерам освещались подъезды и застенчиво улыбались одинокие женщины и насмешливо одинокие мальчики, спрашивая лишнего билетика, а странные и прекрасные люди, артисты, входили в боковые темные двери, каждый раз заново волнуясь. Волнение их вечно и неодолимо... Так было и будет. Он писал о дружбе своей с актером, который не был прославлен при жизни. "Я должен о нем рассказать, кроме меня некому", - шептал он, продолжая писать.
Вдова его Вера Игнатьевна и сейчас жива, он проведывал ее. Она тоже бывшая актриса, и когда-то он был в нее влюблен.
Актер происходил из семьи декабристов, складывалась сложная история нескольких жизней, и, как всегда, у Петра Николаевича век двадцатый стал уплывать, уплывать, и настал век девятнадцатый, и восемнадцатый...
Он позвонил художнику и спросил:
- К Вере Игнатьевне хотите пойти?
- Очень, - закричал художник, - буду вести себя тихо, прилично. Вы удивитесь.
- Я знаю, как вы себя ведете, - засмеялся Петр Николаевич. - Я уже удивлялся.
- Ну испытайте последний раз, - сразу привычно начал канючить художник. - Знаете, как я люблю с вами ходить. Какая это для меня наука, школа; просто удовольствие.
И тут же прибежал, лодырь несчастный, с радостной улыбкой, приплясывая на длинных ногах.
Вера Игнатьевна встретила гостей приветливо, даже кокетливо, в той манере, которая теперь так же редко встречается, как мягкое кресло с ушами, в котором сидела старушка.
- Забыл, забыл меня окончательно, - смеялась она, - и не подносите мне ваших конфет, неискренних, не хочу. Мне надо, чтобы вы меня помнили, а не конфеты ваши.
- Дел много, и погода стояла "неважная, - ответил он.
- Погода, это я понимаю, а дела - нет. Не понимаю. Разве дружба не важнее, чем все дела? Мы с вами не один год приятели, вы знаете, как я вас люблю и скучаю...
В таком роде Вера Игнатьевна могла говорить долго, получалось у нее это мило и весело. Голос у нее был молодой, мелодичный; какого-то тоже уже забытого звучания, звенел из юности, из бунинских повестей, из какой-то памяти вечной о самом себе. Под этот голосок, как под гитару, Петр Николаевич неизменно начинал грустить и что-то вспоминать, что совсем не нужно вспоминать. Какие-то сады, какую-то весну, какие-то белые платья, и тонкие руки, и нежные глаза, и тихий смех, брата, которого давно нет в живых, бабушку с молитвенником в руках и лес, в котором удивительно много грибов. Вот загадка, он помнил такие полянки, где прямо на коленях можно было за несколько минут (а может быть, секунд?) набрать ведро лисичек (а может быть, белых?). А где теперь такие полянки, есть ли они? Конечно, ему судить трудно, уж сколько лет он городской, а на Арбатской площади грибы не растут.
