Уже врачи из поликлиники сказали, что стол нужно убрать, в комнате нечем дышать. Стол сжирал кислород. Кроме того, по ночам он стрелял. Лежа без сна, она слушала эти выстрелы.
- Он такой огромный, - сказала Вера Игнатьевна.
- Давайте я его сейчас отсюда налажу, - предложил художник, - толкану, он и покатится. Минута.
Вера Игнатьевна посмотрела на него, подняв маленькое личико. Она уже почти ничего не видела без очков. Жалость сжала сердце Петра Николаевича, такой одинокой, всеми забытой и беспомощной была эта старая женщина; такой никому не нужной.
Другая бы давно взяла и выкинула это дьявольское порождение мрачной фантазии восемнадцатого века. Мрачной? Но восемнадцатый век не был мрачным. А кто сказал, что это восемнадцатый? Задав себе этот вопрос, Петр Николаевич понял, почему так ведет себя музей. Там тоже не знают, кто он, этот стол, или, наоборот, уже знают. Но пока ученые мужи, вернее, ученые дамы разберутся, у бедняжки кончатся силы.
Да, конечно, это никакой не восемнадцатый, а девятнадцатый, последняя его треть, вот тогда создавали подобные вещи.
- Обещаю вам, миленькая Вера Игнатьевна, голубушка, - ласково сказал он, - на той неделе его у вас не будет. Мы что-нибудь придумаем, да, Арсений?
- Конечно, - ответил художник, сдержанный, благовоспитанный молодой человек, как будто его подменили. - Как прикажете. Хоть сейчас.
- Начинайте его освобождать.
- Ой, ой, - тоненько сказала Вера Игнатьевна и рассмеялась.
Все-таки поразительно, как рождаются и живут такие незащищенные.
- А ваша подруга, - напомнил он, - чего она от вас хочет?
- Ничего. Странный вопрос. Я же вам сказала. Ей у меня нравится. Она меня в мамы берет.
- Лариса ее зовут?
- Вы знакомы? - удивилась Вера Игнатьевна.
- Как видите.
- Что за тон! Объясните, голубчик, чем она вам не угодила? Можно подумать, что вы были в нее влюблены.
- Она дурная женщина.
- Я уже в том возрасте, когда мне не опасны дурные женщины и дурные мужчины.
"Ну, как ей втолкуешь", - думал Петр Николаевич.
- Конфеты мне больше не носите. Лариса тоже пусть не носит. Я дама вполне обеспеченная. Живу неплохо.
Когда они уходили, Вера Игнатьевна опять забралась на свое место, высокая спинка и боковины кресла закрыли ее от письменного стола, от проблем пыли и кислорода, уборки-разборки, рваных парчовых тряпочек и засохших белых бомбочек зефира, конфет, которые она любила, но не ела. Они у нее всюду лежали.
"На свете много одиноких старушек, - думал Петр Николаевич, - и все те же у них болезни и воспоминания. И нету дочки или внучки с косичками, единственного, что им нужно... А Митя ничего этого уже не видит и не знает, в этом тоже свое преимущество... А в рассказе о нем это должно быть. В эпилоге. Недаром никто не любит эпилогов".
А его сын шагал рядом молча.
- Вы себя хорошо вели, - похвалил Петр Николаевич.
- Никак я себя не вел, - ответил сын. - И давайте договоримся, такой я и сякой, но старушек я не граблю и не убиваю.
"Если его изобразить графически, то белого в нем больше, чем черного", - подумал Петр Николаевич.
- А старинные вещи я все равно люблю и любить буду, - сказал художник, - вот как хотите. У старушки там тоже кой-чего есть очень даже невредного.
Иногда ей казалось, что все не так уж плохо, не безнадежно. Вот в такой день, когда муж сидел за обеденным столом и делал эскизы к книжке, советовался с ней, вставал, чтобы размяться, и опять садился, работал тут, не уходил даже в мастерскую на свой дорогой двенадцатый этаж.
Книжка была сборником сказок, жанр им уважаемый. Автор - народ.
- Нет, ты только послушай! - восклицал он и читал вслух, невнятно и восхищенно.
- "Нахмурив брови, следил за всадниками Черный король. Следил и радовался: впереди всех скакал наследник Зеленого короля, а Трандафир был последним. Сорина закрыла лицо руками. Она видела, что всадник в сермяге изо всех сил подгоняет своего маленького конька, но конек с каждым шагом отстает все больше и больше. И вдруг..." Трандафир, вот имечко, выговорить невозможно. Иван, Иванушка, Бова - то ли дело!
- Будет в следующий раз Бова. Обещали же, если эта пойдет хорошо. Будет.
