Раньше он интересовался многими вещами, ездил, читал, сейчас - книжки только листает.
В свое время Петр Николаевич старался привить художнику любовь к изящному, к строгости и совершенству. Ничего не привилось. Друг его оставался верен себе, своей дикости, а может быть, своей талантливости.
Конечно, только талантливый мог так увешать стены от пола до потолка. Рыночные лубки, пряничные доски и медные иконки, "медяшки", ключи и замки, сечка для капусты и топор, картины и куски картин. Отдельно рамы как самостоятельные произведения искусства. Оконный наличник, печной изразец. Гравюры и вышивки. Другие художники тоже развешивали и раскладывали вокруг себя предметы народного творчества, это мода, ей много лет, а они художники, у них к этому особое отношение, профессиональный интерес, но такого дикарства и необузданности, такой разбойничьей жадности, напора и силы ни у кого не было. Что производит впечатление? Несоединимость, которая кажется смелостью, оригинальностью? Изобилие, которое кажется глупостью, но и дерзостью?
- Все люблю, - признавался художник. - Все. Абсолютно все.
Два детских портрета были у художника, которые Петру Николаевичу нравились. Княжеские дети смахивают на бродяжек. Еще одна хорошая картина - проводы новобранца. Кто любит примитивистов, - а на них теперь мода, нашел бы, что живопись интересная. И княжеские дети, и новобранец, и раскрашенные игрушки из папье-маше, расставленные на полках, чем-то неуловимо похожи на первую жену художника. Как будто человек все что-то одно ищет, ищет и найти не может. Ищет, все перебирает, хватает, вон чего натаскал, а все напрасно.
Вещи эти теперь всегда тут будут, прекрасные и безмолвные, а она ушла, их живая громкая сестра. Вместо нее пришла другая, подтянутая, как молодой офицер, с глазами, полными отчаяния.
- Чай заварен, прошу к столу, - позвала она. - В кухне тепло.
- Ать-два, - откликнулся художник с вымученной улыбкой.
"Кто-то должен вправить ему мозги, - подумал Петр Николаевич, - кто-то - это я".
За чаем Петр Николаевич догадался, какая тоска мучила художника. Ничего нового, все то же. В глазах голубела денежная катастрофа, стыл вопрос: "Где взять?"
Догадка скоро подтвердилась.
- Дайте денег в долг. Умоляю, - попросил художник, когда Катя отлучилась из кухни.
- Ужас и еще раз ужас, - ответил Петр Николаевич.
Вернулась Катя.
- Шептаться очень невоспитанно.
Она шутила, но мужчины молчали, поглощенные собственными переживаниями.
- Перейдем туда, - художник сигаретой показал в сторону двери, что скорее означало "отсюда". - Покалякаем.
- А я пока посуду помою, а потом вы меня посвятите? Я умею хранить секреты, могила.
Трогательно она держалась, ее муж этого не замечал.
- Значит, не дадите... - выдохнул из себя художник, когда они остались вдвоем.
- У меня нет.
- Дружба! Кого она интересует в эпоху атома! Кого может тронуть чужая беда. Вам все до лампочки, что не Пушкин и его окружение.
Петр Николаевич знал эти приступы гнева, когда художник порол злую чушь, не помня себя. А потом ни тени смущения и раскаяния, бородатый ангел с детской улыбкой. Бесполезно объяснять, что он вел себя как скотина. Он просто не знал, что на гостя не кричат, что деньги в долг просят, а не требуют, а если берут, то отдают. Ему вовремя не объяснили, а потом было поздно, он выплевывал эти истины. Он рано остался без отца, который погиб на Крайнем Севере, его воспитывала мать, хотя основное воспитание приходилось на школу, на двор, на эпоху и на случай. Плюс гены. Арсений обожал эту тему. "Ген гуляет", - говорил он и пригибал голову к плечу, как будто прислушивался. Иногда это был ген со стороны дедушки государственного служащего дореволюционных времен, иногда ген бабушки крестьянки или второго дедушки - морского волка, а нередко все гены гуляли вместе. У Арсения при этом был вид постороннего наблюдателя.
Сейчас он начал причитать:
- Ах, я дурак, идеалист, болван, мокрая курица.
Он кружил по комнате, по небольшому пространству, свободному от вещей.
- Что стряслось? Какая беда? Вы можете объяснить по-человечески?
