Нашел я и Буланкину фамилию. Ее листок, написанный крупным размашистым почерком и без рисунка, красовался в самом центре стола, чтоб, наверное, все сразу заметили и оценили «гениальную» Буланкину мысль. В этом тетрадочном листке она опять выложила про того своего «юного воина» с шашкой в руке, который рвется на беспощадную битву с врагом на своей черной коняге.
Были тут и всякие разные пирамиды, и колонны со звездами на вершинах. А кто-то нарисовал просто большую красную звезду, которая лежала на черном постаменте.
Но больше всего мне понравился рисунок Кольки Денисова: над земным полушарием, где наша страна, широко распластав крылья, летят несколько журавлей. А под рисунком слова из песни:
Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей…
Да и не только мне понравился Колькин рисунок, как я заметил, многим. А здесь нынче собрались почти все пацаны и девчонки. Мы ждали скульптора, который специально приехал из Барнаула. Увидел я и Эвку. Она неторопливо ходила с Буланкой, подолгу рассматривала каждый рисунок и о чем-то тихо переговаривалась с ней.
Эвка загорела еще сильнее, ее рыжие волосы стали просто огненные. Зато нос оставался по-прежнему облупленным и весело розовым.
Заметив меня, она дружелюбно улыбнулась и произнесла:
— Добрый день.
Мне стало совсем хорошо, а выставка — еще интересней. Даже Игорь с жующим Рагозиным не портили настроения. А досаждал Толян всем порядком: вышагивал вразвалку вокруг стола, отпихивал плечом каждого, кто попадался на пути, небрежно брал листки и, едва взглянув, снова бросал их на стол. Хмыкал презрительно: «Ну, деятели культуры и искусства».
Но вот в библиотеку вошли Иван Саввич, учитель рисования и черчения Аркадий Львович, по прозвищу Ракурс, и высокий незнакомый мужчина, молодой, бородатый. Я понял — скульптор.
Аркадий Львович был возбужден, его толстые щеки, на которых, как два обруча, стояли огромные очки, розовели. Он бежал впереди скульптора, что-то объяснял ему, размахивая короткими ручками. Скульптор хмуро слушал и молчал.
Когда они остановились у стола, Аркадий Львович зачем-то торопливо сгреб все листы, а потом по одному стал совать их скульптору, будто тот сам не смог бы взять.
— Вот взгляните на это, — говорил Аркадий Львович. — Очень тонко подмечено. Удивительно, не правда ли? А ракурс! Просто оригинальный ракурс. И этот рисунок, можно уверенно сказать, заслуживает внимания. Как просто и самобытно! Мои лучшие ученики!
А про Колькин рисунок сказал, как-то кисло улыбаясь:
— Ну, это типичное не то, дорогой коллега, совсем не то. Это, как говорится, из серии «В мире животных»…
Однако скульптор взял лист, долго глядел на него, то отдаляя от глаз, то приближая. Потом глуховато произнес свое первое слово:
— Да…
Обернулся к Ивану Саввичу:
— Будьте добры, пусть все эти работы к вечеру отнесут к вам в кабинет. Я еще раз просмотрю их.
И пошел к выходу. За ним двинулись остальные. Ребята растерянно запереглядывались: неужели ни один рисунок не понравился? А Аркадий Львович, который семенил последним, мельком глянул на нас, дернул плечами, будто сказал: «Рад бы помочь, да не могу».
Мы тоже потянулись на улицу. Одни — чтобы посмотреть, где скульптор выберет место для памятника, другие домой, а я — на Желтый курган. Вдруг снова повезет и я найду еще что-нибудь, да поценнее черепка. Сбежав с крыльца, я остановился. А не сказать ли о находке Детенышу? Может, сейчас, когда дело повернуло на удачу, он возьмется мне помогать. Огляделся: нет Детеныша. Ведь только что был тут. Вместо него увидел Эвку. Она шла ко мне. Я замер. Эвка неожиданно засмеялась:
— Ну и вид у тебя! Как у мокрого суслика.
«Ну, начинается. Что будет дальше?» Однако Эвка на этот раз была настроена миролюбиво и серьезно.
— Вот что, Брыскин, у меня к тебе есть дело. Очень важное.
Сказала и примолкла, будто примериваясь: стоит ли говорить о своем важном деле. Потом быстро спросила:
— Ты все еще ковыряешь свой бугор?
— Ковыряю.
Она посмотрела на меня сострадательно, как на больного, и произнесла раздумчиво:
