Содом и Гоморра - страница 138

а другую — Флориана240: по его мнению, они имели прямое отношение к его невежеству, а кроме того, давали ему возможность в льстиво-презрительной форме доказать людям ученым, не членам Джокей-клоба, что охота — не помеха для чтения басен. Вся беда была в том, что он знал всего-навсего две басни. Вот почему он только их и цитировал. Маркиза де Говожо была не глупа, вот только некоторые ее привычки очень раздражали. В том, что она путала некоторые фамилии, не было ничего от аристократического презрения. Другая на ее месте, скажем, герцогиня Германтская, — у которой в силу ее происхождения эта смешная черта должна была бы проявляться реже, — чтобы никто не подумал, будто ей известна фамилия, в те времена пользовавшаяся не очень хорошей славой (кстати сказать, в наше время ее носит одна из самых недоступных женщин), — фамилия де Моншато — сказала бы так: «Эта дамочка… ну как же ее?.. Пико делла Мирандола»241. А маркиза де Говожо путала фамилии из чувства доброжелательности, чтобы никто не подумал, будто ей что-то известно, и даже когда она по своей правдивости все-таки кое-что подтверждала, то сейчас же, коверкая фамилии, делала попытку утаить истину. Если, например, она защищала женщину, то, хотя бы у нее не было ни малейшего желания солгать тому, кто умолял ее сказать правду, она всеми силами старалась не проговориться, что г-жа такая-то — любовница Сильвена Леви. «Нет… — лепетала она. — Я ничего про нее не слышала; кажется, о ней ходили слухи, будто она кого-то в себя влюбила — как же его фамилия? Кан, Кон, Кун… но только он, по-моему, давным-давно скончался, да и ничего такого, я думаю, у них и не было». Это прием, подобный — и вместе с тем противоположный — приемам завзятых лжецов, которые в разговоре с возлюбленными или даже с друзьями, придавая своему поступку неверное освещение, не допускают мысли, что и те и другие сразу же догадаются, что все сказанное ими об их поступке — это вставка в разговор (вроде Кана, Кона, Куна), что вставка чужеродна, что она с двойным дном.

Г-жа Вердюрен шепотом спросила мужа: «К столу меня должен вести барон де Шарлю? Ты поведешь маркизу де Говожо: быть любезными — так уж со всеми». — «Нет, — возразил Вердюрен, — тот выше его чином (он хотел сказать, что Говожо — маркиз), так что де Шарлю — вроде как бы его подчиненный». — «Ну так я посажу его с княгиней». Г-жа Вердюрен представила де Шарлю княгиню Щербатову; они молча поклонились, показав взглядом, что им многое известно друг о друге, но что они обещают хранить это в тайне. Вердюрен представил меня маркизу де Говожо. Еще до того, как маркиз, слегка заикаясь, заговорил со мной своим громким голосом, его рослость и румяность уже выразили колеблющуюся, нерешительную воинственность командира, который хочет вас подбодрить и обращается к вам: «Мне уже о вас говорили, мы все это устроим; я скажу, чтобы с вас сняли взыскание; мы же не изверги; все уладится». Пожав мне руку, он сказал: «Кажется, вы знакомы с моей матерью». Видимо, он полагал, что глагол «казаться» лучше всего соответствует сдержанности первого знакомства и вместе с тем ни в малой мере не выражает сомнения, так как он тут же прибавил: «Кстати, у меня к вам письмо от нее». Маркиз де Говожо был по-детски счастлив тем, что снова видит родные места, где он так долго жил. «Здесь все как было тогда», — сказал он г-же Вердюрен, любуясь висевшими над дверьми знакомыми панно с цветами и мраморными бюстами на высоких постаментах. А между тем он мог бы почувствовать себя здесь и чужим, так как г-жа Вердюрен привезла с собой много прелестных старинных вещиц. Говожо считали, что г-жа Вердюрен все здесь перевернула вверх дном, хотя на самом деле она никакой революции не совершила — она вела себя как разумный консерватор, но они этого не понимали. Еще они, не имея на то никаких оснований, обвиняли ее в ненависти к их старому дому, в том, что она оскверняет его, заменяя простым холстом их пышный плющ, — так невежественный священник упрекает епархиального архитектора в том, что он водворяет на прежнее место деревянные скульптуры, убранные священнослужителем потому, что он счел за благо заменить их украшениями, купленными на площади Св. Сульпиция.