Уитлей примкнул к рейнджерам, ворвавшимся в крааль; вскоре подобралась группа проводников для пятитысячного гурта, и оба лейтенанта с отрядом пастухов отправились в саванну, где паслись стада дона Рамона.
Судомойки жались в уголках патио, разглядывая американцев со страхом и любопытством.
Занавеси на галерее не шевелились.
«Отчего не выходит донья Варгас? — подумал я. — Может, она стесняется или не хочет меня видеть?»
Это не льстило моему самолюбию. Но теперь, когда во дворе не осталось посторонних, дон Рамон мог бы все-таки меня пригласить. Впрочем, он боится болтливых метисок. Ну что же, ничего не поделаешь: догоним отряд.
В самом дурном расположении духа я выехал из ворот крааля.
За гасиендой тянулась уже знакомая прерия. Откинувшись в седле, я любовался буйным оживлением великолепного степного пастбища.
Полудикие быки метались из стороны в сторону: пастухи вскакивали на быстроногих мустангов, шарфы их развевались по ветру, а гибкое лассо мелькали, как птицы.
Наши рейнджеры на своих менее поворотливых лошадях помогали им довольно неуклюже, уступая пастухам в сноровке. Уже уводили группами с трудом усмиренных и согнанных быков, степь оглашалась свирепым бычьим мычаньем вперемежку с гоготаньем солдат, которых забавляла своеобразная охота, и с пронзительными криками загонщиков и пеонов.
При других обстоятельствах этот грандиозный цирк доставил бы мне еще большее наслаждение, но сейчас мне было не до зрелищ.
Неужели эта буйная, необычайная сцена, разыгравшаяся под самыми окнами сонной и чопорной гасиенды, не привлечет внимание хозяйки?
Ведь Изолина сама подвижна, как ветер, и влюблена в движение.
Конечно, она украдкой за всем наблюдает…
Мне пришло в голову, что я недостаточно внимательно осмотрел фасад гасиенды. Ставни открываются изнутри. Жилые комнаты в мексиканских домах выходят на лицевую сторону.
— Глуп же я был, целый час проторчав в патио и не обследовав окон, — пробормотал я с досадой. — Что, если вернуться? Пожалуй, еще не поздно.
Загоревшись надеждой, я пересек опустевший крааль и вернулся в патио. Здесь по-прежнему стрекотали потрясенные событиями коричневые метиски; занавеси на галерее не раздвигались.
Ворота сводчатого въезда с момента вторжения кавалеристов оставались распахнутыми. Привратника в сторожке не было: бедняга скрылся, боясь вторичного столкновения с лейтенантом.
Я решил проехать верхом вдоль фасада, когда внезапно нежный голосок окликнул меня:
— Капитан!
Гляжу на окна — все ставни захлопнуты.
Не успел я откликнуться, как словечко «Капитан!» повторилось, на этот раз настойчивее; голос звучал с азотеи.
В ту же минуту женская ручка просунулась в амбразуру, на траву полетела записка, а в ушах моих прошелестело:
— Папельчито!
Подобрав записку, я отъехал подальше, чтобы разглядеть азотею.
Ожидания мои не обманулись: на крыше находилась Изолина.
Она прильнула к амбразуре; в ее больших черных глазах светилась та смесь лукавства и непроницаемой серьезности, которая сводила меня с ума.
Вдруг Изолина изменилась в лице и приложила палец к губам. Она исчезла за парапетом.
Остаться мне или ускакать? Изолина, очевидно, не покинула азотеи, но кто-то поднялся к ней на крышу. Там разговаривают: нежный женский голос и грубый, мужской.
Записка прольет свет на положение вещей. Я поступлю в зависимости от ее содержания.
Спрятав записку, я направил коня в ворота, чтобы прочесть послание без помехи.
Строки были нацарапаны наспех, карандашом, но все же достаточно разборчиво. С бьющимся сердцем я прочел:
«Капитан! Простите нас за дурной прием. Не забывайте моих вчерашних слов: «друзья» подчас опаснее «врагов». В доме нашем, к сожалению, гостит человек, внушающий отцу больший ужас, чем все ваши флибустьеры. Я прощаю вам гибель бедного мустанга, однако вы увезли нечаянно мое лассо. Не слишком ли это жестоко, капитан?.. До свиданья!
Изолина».
Одна из загадочных фраз легко расшифровывалась.
