Священник пристально посмотрел на него.
- Сын мой, - проговорил он спокойно, - я не стану тебя исповедовать: я лютеранин.
- Новой веры?
- Сын мой, она только называется новой, а на самом деле это старая вера, та самая, которую завещал нам Иисус Назареянин. Мы не исповедуем - только сами исповедуемся богу. Мы верим, что господь зрит наши души… Но зачем тебе погибать? Сам же видишь - мы еще на венгерской земле, и Печ отсюда неподалеку. Частенько ведь случалось, что венгры отбивали невольников.
- А если не отобьют?
- Божья милость будет над нами. Ведь есть и такие люди - их даже немало, - которые достигли счастья на турецкой земле. Идет туда человек, закованный в цепи, а в Турции становится господином. Потом и домой возвращается… Пойдем, сын мой, поешь.
Парень мрачно смотрел на турок.
- Черт бы побрал их, окаянных! - пробормотал он сквозь зубы.
Священник покачал головой.
- Зачем ты позвал меня, если не слушаешься?
Парень встал и поплелся к невольникам.
Это были большей частью молодые и крепкие люди. Среди женщин сидела цыганка с горящими, лучистыми глазами. Руки, ноги и даже волосы ее, по цыганскому обычаю, были выкрашены в красноватый цвет.
Цыганка иногда вскидывала голову, отбрасывая волосы, падавшие ей на глаза. Она то и дело говорила что-то на своем языке рябому цыгану Шаркези.
- Кто она такая? Жена твоя? - спросил его возница.
- Нет, - ответил цыган, - еще не была моей женой.
- О чем же вы с ней толкуете по-цыгански?
- Да вот просит подпустить ее к костру, она будущее предскажет.
- Наше будущее в руках бога, - строго сказал священник. - Не устраивайте никаких комедий, не кощунствуйте.
Среди невольников сидело двое пожилых. Первый - молчаливый человек, по виду знатный барин, смуглый, седобородый, с длинными, свисающими усами. Его можно было принять и за барина и за цыгана. Он не отвечал ни на какие вопросы. От левого уха через всю щеку тянулся у него алый шрам. Странный запах исходил от него: так пахнет пороховой дым. Второй - тот крестьянин, которого вели на одной цепи со священником. Он смотрел на все широко раскрытыми глазами, словно удивлялся. Голова его свесилась на грудь, будто она была тяжелее, чем у других людей. Да и правда, голова у него была огромная.
Невольники ели паприкаш из баранины и тихо беседовали меж собой. Толковали о том, как бы освободиться от турок.
- Да никак, - сказал вдруг большеголовый крестьянин и, положив ложку, вытер губы рукавом рубахи. - Я-то знаю, - я уже однажды помучился в рабстве. Десять лет жизни у меня пропало.
- И что же, вас домой отпустили?
- Какое там отпустили!
- Так как же вы освободились?
- Как? А так - задаром, без выкупа. Привезли меня раз в Белград, и оттуда я удрал - переплыл Дунай.
- Каково же в рабстве-то? - спросил шестнадцатилетний парнишка со светлыми водянистыми глазами.
- Что ж, братец, нельзя сказать, чтобы там меня жареным и цыплятами кормили.
- А вы у богатого служили? - спросил кто-то из-под телеги.
- У самого султана.
- У султана? Кем же вы служили у султана?
- Главным чистильщиком.
- Каким это главным чистильщиком? Что же вы у него чистили?
- Конюшню.
Невольники рассмеялись, потом снова понурились.
- А с женщинами как обращаются? - спросила черноволосая молодица.
Крестьянин пожал плечами.
- Тех, кто помоложе, замуж берут - становятся турецкими женами. Но больше все служанками.
- А как обращаются с ними?
- Да с кем как!
- Зверствуют?
- Когда как.
- Бьют женщин? Правда, что они очень бьют женщин?
Священник встал.
- Стало быть, дорогу вы знаете?
- Лучше б я ее не знал!
Поставив ногу на ступицу колеса телеги, священник при отсветах костра пристально разглядывал широкое, гладкое кольцо кандалов, охватывающее щиколотку. На нем были выцарапаны значки. Это были записи какого-то невольника: страдания долгого пути, изложенные в двадцати словах.
Священник прочел:
- «От Нандорфехервара до Хизарлика один день. Потом Баратина…»
- Нет, - заметил крестьянин, - до Баратины пять привалов.
- Значит, эти пять крестов означают пять привалов. Стало быть, пять стоянок.
- «Затем следует Алопница…»
Крестьянин кивнул.
- «Потом Ниш…»
- Это уже Сербия, - вздохнул крестьянин, обняв свои колени. - Там растет этот… как его? Рысь, что ли…
