Они не спали всю ночь. Дядя Коля не то пукал, не то подсвистывал. «Это газы», — пояснила мать. И чуть свет ушла за хлебом, а Генка забылся. Забыл войну, забыл, что с матерью они теперь остались одни, забыл, что вчера ему исполнилось четырнадцать лет, — забылся и замер в ожидании скорого события, которое ничто не может остановить.
Что блокада! что немцы! У этого события, видится ему, широкое рыжее лицо, оно смотрит на Генку из-за снежной горы с улыбкой, от которой застит глаза. Осталось претерпеть совсем немного. Вот тогда он проснется и проснутся все — весь город, всё живое…
Генка открыл глаза. На стене рыжее, веселое пятно.
Сегодня солнце нашло город, нашло их улицу, отразилось от дома, стоящего через улицу, и заглянуло сквозь намерзший на окнах лед в комнату. Лед на стеклах искрится, вот-вот поплывет — так было всегда раньше — до войны, до блокады.
До марта осталось всего два дня.
Наверно, те, кто встретит март, будут жить. Дядя Коля три дня не дожил до марта.
Ночью ушел и остался — он здесь, на раскладушке. Генка мог бы достать его, если бы свесился с кровати и протянул к нему руку.
В свете дня Генка не узнает отчима. На раскладушке со сбившимися тряпками лежал другой, чужой человек — седой старик с отросшей за ночь бородой. В щелку приподнятого века смотрел на Генку мутный глаз.
Варвара и Генка теперь завтракали вдвоем. Мать положила на стол хлеб, полученный на карточку мужа, и делит его на три части — на Генку, себя и Прасковью Евгеньевну — идет ее звать на поминки. Слышно, как в комнате свекрови начались препирательства. Прасковья Евгеньевна упрекала мать за то, что Варвара своего сына спасла, а ее сына — нет. Смерть ее сына — лишь ее горе и ни с кем делить его не станет. Варвара возвращается в гневе.
До вечера они не произнесли ни слова.
Вечером в постели мать в ухо Генке зашептала: им не повезло, если б умер Николай хотя бы одним днем позже, они бы получили его карточку на март. «Я виновата. Надо было раньше вызвать медсестру. Опоздала…»
Они говорили долго. Генка впервые участвовал в семейном совете.
Все упиралось в справку, которую выдают врачи или медсестры поликлиники, навещая по вызову больных. По такой справке Варваре, как жене работника, в заводской канцелярии карточку выдавали. Теперь карточку не получить.
«Гена, на иждивенческих карточках нам с тобой март не протянуть». «Переживем», шепчет он. Мать отвечает: «Ты не понимаешь, я видела твои ноги. У тебя цинга… Николаша умер от цинги…»
Генка знает, у него цинга, у него лилового цвета голени на ногах, у него выпадают волосы, у него все время во рту вкус крови…
Стали говорить о справке. Выяснили, что справку написать несложно. Медсестра пишет ее от руки и диагноз всегда один и тот же — «алиментарная дистрофия». Все дело в печати, в простой печати — «Поликлиника» номер такой-то.
— Я сделаю печать, — решительно сказал Генка.
Мать задержала дыхание.
— …Как?…Когда! Завтра последний день.
— Утром.
Одно время мальчишки двора играли в «Остров сокровищ». Рисовались карты с указанием места закопанного клада. Когда Сашка Кулешов свою карту снабдил настоящей печатью — на печати название пиратского корабля, череп и перекрещенные кости — весь двор стал рисовать печати. Самым трудным было написать чернилами четким ровным шрифтом слова в зеркальном отражении.
Если подержать простую бумагу над паром, а затем прижать к ней рисунок печати, чернила переходят на влажную бумагу. Недостаток: больше двух-трех отчетливых отпечатков с такой печати сделать нельзя. Но Генке с матерью требовался отпечаток только один.
Утром встали вместе. «А меня не посадят?» — спросила мать. Генка вспыхнул: «Хорошо, я не буду печать делать!» и сбросил ботинки, чтобы вернуться в постель. «Вот-вот, ты весь пошел в отца!» — «Конечно, не в дядю Колю», — хотел сказать, но промолчал.
Потом оказалось, что мать сомневается, что правильно помнит номер поликлиники. Ушла узнавать номер, а Генка принялся за работу.
