Сверкают искры тут и там,
Блистая золотом живым.
Но глянь: взвилася к небесам
Стена огня быстрей, чем дым.
Западная башня рухнула. На одном из выступов крыши истошно вопили фон Кюксен, Оскар и Эдгар, зовя на помощь. По фасаду Восточной башни пламя взметнулось вверх. В углу башенной комнаты на полу сидел Моисей Мелькер, обхватив руками подтянутые к груди колени. Рядом лежала его рукопись «Цена божественной милости» и часы с одной стрелкой, остановившейся на числе его лет. Перед ним — стол и три стула, позади — окно, на столе — пакетик кофе «Этикер» за 10,15 франков. В противоположном по диагонали углу — еще покачивающееся кресло-качалка. Тут только что кто-то был. Комната без потолка освещалась огнем с чердака, где горела балка стропил. Мелькер пришел сюда, чтобы покориться приговору за совершенные им убийства, но никто не стал этот приговор выносить. Пламени было безразлично, кого оно пожирает, когда-нибудь оно поглотит всех. Он жаждал уяснить этот приговор — себе и Великому Старцу. Их поединок начался еще в миссионерской школе. Он приехал в монастырь Святого Кришны с Богом своей юности в душе, Богом, которого он создал из воображаемых и реальных частей — из своего отца-католика, которого никогда в глаза не видел, мартовской ночью в штопаных носках забравшегося в постель к его матери-лютеранке, а также из своих приемных родителей, вечно пьяных и поколачивавших и его, и друг друга, и из ощущения чудесной, благостной огражденности от их колотушек. Внизу взорвалась пожарная машина. Восточная башня вздрогнула. К этому благостному ощущению той поры добавилась чудовищная, ненасытная чувственность, бушевавшая в Мелькере еще в юности, которую он приписывал выдуманному им Богу: его собственная чувственность была лишь отблеском чувственности того, кто без нее не смог бы создать весь сущий мир, да и создал-то его для того только, чтобы дать ей выход в бесконечном и вечном возникновении и исчезновении им же созданного. Пансионат рухнул, с ним рухнули в море огня фон Кюксен, Оскар и Эдгар. Мелькер услышал их вопль. Сотворение и уничтожение как божественный оргазм. В миссионерской школе Моисей познакомился с другим Богом, Богом теологов, в столь высокой степени обладающим такими качествами, как бессмертие, всемогущество, всеведение, и всеми атрибутами совершенства, что утратил конкретные черты. Восточная башня еще держалась. Горящая балка рухнула, вспыхнула и рассыпалась горящими углями, на чердаке башни загорелись еще две балки. Если раньше Моисей ощущал себя частицей божественной чувственности, то потом он от нее отделился. Бог превратился в абстрактную идею. Кресло-качалка продолжало покачиваться. Осталось у Мелькера лишь сознание своего уродства и ненасытная чувственность, остался ад. Язык огня взметнулся между Моисеем и столом с тремя стульями, полез вверх, охватил чердак. Тут Моисей устремился душой к богочеловеку. Сыну Божьему. Но теология и тут сыграла с ним злую шутку: она идеализировала Божьего сына. Его оградили от потаскушек и сборщиков податей, с которыми ему было приятно общаться, чьи шутки и похабные остроты он с удовольствием слушал и весело смеялся, его никогда всерьез не считали человеком, а только Богом, взявшим на себя роль человека, ибо Он и был Богом и не мог совокупляться с женщинами. Черный дым клубами вырывался из-под пола, так что Мелькер уже почти не видел горящие стол и стулья. Сын Божий стал чем-то абстрактным, еще абстрактнее, чем его собственный отец, но к тому же еще и дешевой поделкой, каким-то марципановым Спасителем на кресте.
— Слезай-ка, — крикнул ему Мелькер, — Бог, который позволяет себя распять, просто устраивает зрелище, вроде того, что мастерят в Голливуде или в Обераммергау, оба разбойника куда достовернее, чем Ты, они — люди, которых распяли.
Вокруг Мелькера — бешеный грохот и треск взрывов, вопли охваченных пламенем крестьян и уголовников. За всеми легендами и рассказами о чудесах Моисею мерещился обычный человек, еврей из Галилеи, сын плотника, одетый в рубище, с грязными босыми ногами, простой человек, такой же, как он сам, такой же толстый, с такими же оттопыренными губами и курчавой бородкой, такой же грешник, как он, который бы понял его — его жажду богатства и его стыд из-за того, что ему пришлось стать убийцей ради него, который сказал бы ему: «Не придумывай себе Бога, тогда не придется придумывать и ада. Человек нуждается в человеке, а не в Боге, ибо только человек способен понять человека». Стена с окном загорелась, сплошная стена огня. Но тот не слез с креста и стал Бородатым Богом, Великим Старцем, который покончил с разладом в душе Мелькера: как бедняку Моисею принадлежало Царство Божие, а как богачу оно доставалось ему из милости. Так Моисей Мелькер додумался до теологии, которая склонила мультимиллионеров и вдов мультимиллионеров выносить ночные горшки, готовить несъедобную бурду и наслаждаться нищетой. Стол и стулья уже превратились в груду обуглившихся обломков, на которой по-прежнему стоял невредимый пакетик с кофе. Однако в это утро, когда он понял, во что превратился «Приют нищеты», и барон предложил ему отпраздновать Рождество в обществе преступников, он, будучи сам преступником, осознал бессмысленность своей теологии, свойственной, в сущности, любой теологии: она запутывается в самой себе, попадает в капкан собственных понятий, представляет себе Господа совершенным, а весь мир — полным пороков, вся она — чисто умственная концепция, не имеющая никакого отношения к действительности. И когда он это осознал, он опять представил себе Бога своей юности как идею, как чувственного Бога, любящего свое Творение и не ценящего его, создавшего все сущее с невыразимой радостью и вновь губящего все созданное им с такой же радостью, так же как его Творение вновь и вновь создает и разрушает себя.
