— Вместе будем век доживать.
— Отчего так закручинился, Евдоша? — спросила Анна. — Налей еще рюмку. Да закусывай, не стесняйся.
— Прошедшее чего-то лезет в голову. Или старею? Веришь, сестричка, по ночам, как закрою очи, так и вижу своих коней, словно бы живыми. Завидую брату Василию. У него своих коней не было, а через то ему и не довелось страдать, как мне. — Евдоким выпил рюмку и не закусывая некоторое время молчал. — О Василии часто думаю. Загадочный он для меня человек. Сидит в нем что-то такое, чего в других прочих нету. Всю жизню старается, сил не жалеет, и ить не для себя. Нет!
— Василий такой, как все, — возразила Анна. — В работе, верно, старательный.
— Не, не скажи! Ить достиг, считай, всего: и почета, и наград. На воротах табличка: почетный колхозник. Чего еще нужно? Живи и блаженствуй. А он все куда-то устремляется, спешит, все ему некогда.
— Такая натура, горяч до работы.
— Все есть у Василия, а все же в душе и у него гнездится какая-то думка, — продолжал Евдоким. — Частенько вижу его на холмах — со двора моей Варюхи их хорошо видно. Сидит, нахохлившись, как коршун. И вчерась, гляжу, сидит. Трава высокая, маки зачинают цвесть. Подошел я к нему, спрашиваю: «Что, братень, отдыхаешь?» — «Нет, говорит, думаю». — «Об чем твои думки?» Не пожелал отвечать. А в глазах, вижу, печаль. Отчего бы? Неужели и у Василия может быть какое горе?
— На холмах посидеть он любит, — согласилась Анна. — А что печаль в глазах…
Анна не досказала, взглянула в окно, увидела шедшего от калитки Василия.
— Вот и Вася. Легок на помине! Ну, хватит нам бражничать…
Анна взяла графинчик, рюмку и поспешно спрятала в шкаф.
Василий развязал галстук, снял увешанный наградами, а оттого и тяжелый пиджак и, передавая его жене, сказал:
— Спрячь, пусть хранится до следующего раза.
— Вася, а у нас гость.
— А! Братуха! — Василий раскрыл дверь и от порога протянул Евдокиму руку. — Ну, здорово, бродяга! Что-то давненько не заглядывал?
— Дорога как-то не случалась.
— Все еще бездельничаешь?
— Помаленьку…
— У Варвары на харчах?
— У нее… Душевная, подсобляет.
— Сторожем в сады не пошел?
— Пока воздерживаюсь.
— Плохо, Евдоким, плохо.
— Сам знаю, что ничего хорошего во мне нету. — Евдоким повеселевшими глазами смотрел на брата. — Вот ты вошел — весь в регалиях, лента через грудь, генерал, да и только! И как ты всего этого достиг?
Василий не ответил.
— Аня, на столе закуска, за столом гость, а где же водочка? — весело спросил он. — Надо же нам с братом ради встречи выпить. Как на это смотришь, Евдоким?
— С превеликим одобрением! — сказал Евдоким.
Анна принесла графин, рюмки. Выпитая водка, любезность Василия подняли настроение, и Евдоким, осовело ухмыляясь, спросил:
— О чем, братуха, собеседовал со школярами?
— Так, о разном. Повзрослела ребятня, со школой прощается. Как им жить и чем заняться? Вопрос нынче не простой.
— Руки свои им показывал?
— Это зачем же?
— Они у тебя мечены мозолями. Пусть глядят. Или райскую жизнюшку сулил?
Василий обиделся, насупил клочковатые седые брови, сказал:
— Время идет, все меняется, а ты, вижу, уперся, как бык, и стоишь. Не могу понять, что за пакость заилила тебе душу.
— Я, Василий Максимович, еще в тридцатом сгорбился, а горбатого, известно, только могила выпрямляет.
— Я не про тридцатый год, — сказал Василий. — Ты спросил: сулил ли я школьникам райскую жизнь? А для чего спросил? Чтоб поддеть меня?
— Сам пребываешь в той жизни, вот и обязан кликать к себе тех, кто подрастает. А как же?
— Да перестаньте, Вася, Евдоша, — вмешалась Анна. — Не можете посидеть мирно, без споров.
— Сестричка, мы не спорим, мы высказываемся. — Евдоким помолчал, думал, что же скажет Василий, а Василий сидел, склонив седую голову. — Обидно, Вася! Быть бы мне хлебопашцем. А я кто? Отшельник, пес бездомный…
— Сам повинен, — сказал Василий. — Мог бы жить по-людски.
— Мог бы, а не живу. Почему не живу? Не желаю! Хочу быть вольным казаком!
— Не бахвалься, Евдоким, — грустно глядя на брата, сказал Василий. — Вольный казак? Да ты погляди на себя, на кого похож. Оброс, обносился, тобой уже детишек пугают.
