Все эти дни — и на работе, управляясь с телятами, и дома, оставаясь одна в хате, — она не переставала думать о Елизавете и Хусине. «И что же это такое? Полюбила черкесского парня, будто своих казаков ей мало… Вот тут посуди и пораздумай…» Сами молодые люди, наверное, столько не думали о себе и не были так озабочены своей судьбой. Да это и понятно: что им — молодость! Вместе учатся, вместе мечтают поступить в институт, дружат с детских лет и живут, будто шутят, весело и беспечно. А мать так жить не может. На то она и мать!
Мало мы думаем о том, сколько каждый день материнское сердце излучает тепла и ласки, и забываем, чтό такое материнские тревоги и материнская любовь. Не зря же всякую женщину в летах чествуют матерью и называют ласково и родительницей, и мамусей, и мамочкой, и ненькой… Страну свою мы называем матерью Родиной, а место, где родились, — родимым краем. Сколько живет в народе пословиц и поговорок: «Москва — всем народам мать», «Как вырастешь с мать, все будешь знать», «Нет отца, так зови по матери»! И еще говорят: «В нем это с молоком матери». Именно с молоком матери. Мать дала нам жизнь, выкормила и вынянчила, научила ходить по земле, и, впервые встав на ноги, мы шли, держась рукой за ее руку или за ее подол, и как же нам нужна была ее опора! Мать научила нас говорить, и первое слово родной речи мы услышали от нее, и по губам ее поняли, какой таится в слове смысл и как оно звучит. Мать — это жизнь, и сердце матери сама природа устроила так, что все оно, без остатка, отдается детям, и чем больше горе у детей, тем сильнее любовь матери…
Как-то Елизавета задержалась в школе. Ну, казалось бы, что в том особенного? Комсомольское собрание или какое-то важное дело, мало ли что. Мать же сама не своя. Не могла ни спать, ни сидеть. Вышла на улицу, остановилась возле хаты и смотрела, смотрела в ту сторону, откуда должна была появиться Елизавета. А она не появлялась. Ночь стояла лунная, светло, как днем, а у матери глаза залиты слезами, смотрела и ничего не видела… Так и не ушла, пока не дождалась Елизавету.
Обняла, посмотрела в лицо. Наивная материнская хитрость — по глазам хотела узнать, не случилось ли чего с дочерью, и не узнала. Елизавета отворачивалась, прятала глаза.
— Нельзя так разгуливать, дочка…
— Я не разгуливала, мамо… По-вашему, не могу и на час задержаться в школе?
— Можешь, но не до полуночи.
— У нас был кружок…
— Ох, доню, доню, а может, тот кружок — Хусин?
— А если и Хусин? Что тут такого, мамо?
Мать молчала…
Как-то увидела: на шелковом, купленном в магазине платочке Елизавета вышила голубыми нитками две буквочки — «X» и «Е». Тут и дурак догадается, что оно такое, эти «X» и «Е», о чем таком важном они говорят. Догадалась и мать. О чем бы ни думала, каким бы делом ни занималась, а перед глазами флажком развевался шелковый платочек с голубыми буквочками…
— Елизавета, а кому ты вышила хустку?
— Ой, мамо, какие вы…
— Какая же я? Договаривай…
— Все вы примечаете, все вам нужно знать.
— Верно, и примечаю, и хочу знать… А ты не таись и скажи матери, кому мастерила хустку?
— Ну, себе… А что? Нельзя?
— Обманщица…
— Если знаете, то зачем спрашиваете?
И опять смолчала мать. Подумала: верно, спрашивать незачем. Без расспроса понятно…
Однажды вошла в хату. За столом сидели Елизавета и Хусин. Пришли из школы, что-то читали и были так увлечены, что не заметили появления матери. Евдокия Ильинична стояла у порога, смотрела на склоненные над книгами головы, обе под цвет грачиного крыла, как у брата и сестры. Что-то писали, о чем-то своем, непонятном для матери говорили. Радоваться бы матери, ведь как славно: парень и девушка смотрят в книги, а она загрустила, и на глаза ее навернулись слезы… Спросила:
— Что вы бубните себе под нос?
— А! Мамо! И вы в хате? А мы уроки учим… Алгебру.
— Одной, доню, уроки учить несподручно?
— Ой, мамо! Ничего вы не понимаете!
— Не сердитесь, тетя Евдокия… Лиза права, вдвоем учить уроки легче… У черкесов даже есть поговорка: один ум хорошо, а два лучше…
— Все перемешалось, — со вздохом сказала Евдокия Ильинична. — А я — то думала, что не у черкесов, а у русских есть такая поговорка…
