— Не иначе — артист.
— Верно! Из тех, из народных.
— Что ты, милая! Не артист, а баянист. Сама видела, как играл.
— Скорее всего, министр!
— Не гадайте, бабы. Это же Холмов Алексей Фомич.
— Пионеры — они знают, где кто живет, и завсегда идут безошибочно. У них имеется такое особое чутье.
Холмов и Ольга грустно смотрели на уходивших пионеров. Когда же звуки горнов и барабанов стали еле-еле слышными, Холмов сказал:
— Вот, Оля, кому позавидуешь. Только начинают жить. — Он снял с шеи галстук и, рассматривая его, положил на ладонь. — Как им рассказать об Иване Кочубее? Надо бы как-то по-особенному. Но как?
— Не надо по-особенному, — советовала Ольга. — Расскажи, как ты обычно рассказываешь.
В это время к воротам на своей «Волге» подкатил улыбающийся Кучмий. Оставил машину и крикнул:
— Алексей Фомич! Ну что? Уговорили пионеры?
— Уговорили.
— Молодцы! Я так и знал, что уговорят! — весело сказал Кучмий. — Значит, вместе поедем в «Орленок».
— Так это, выходит, ты подослал пионеров? — спросил Холмов.
— Не без того, грешен, не отрицаю, но они и сами народ боевой! Так что готовься, Фомич! Помчимся на моем рысаке. Тут час езды. А из «Орленка» прямым ходом махнем на пасеку. Как, а? Там совсем близко!
— Давай сперва съездим к пионерам, — ответил Холмов. — А к пчеловодам еще успеем.
— Успеть-то успеем, но надо и поторапливаться!
Из «Орленка» Холмов и Кучмий вернулись поздно ночью. Холмов не стал будить жену. Зажег свет на веранде, сел к столу и задумался. Видел пламя костра, черноту неба над ним и в отблеске светящиеся детские глаза. Волнение, испытанное им в пионерском лагере, еще жило в нем, и рассказ о Кочубее повторялся в уме.
Накинув на плечи шаль, на веранду вышла Ольга.
— Что так долго задержался, Холмов?
— Быстрее не мог. Ты посмотрела бы, что там было.
— Как же тебя встречали?
— Весело, торжественно. Удивительно шумный народ!
— Понравился им рассказ о Кочубее?
— Думаю, больше всего понравилось то, как я ходил в разведку, и как привез «языка», и как за это меня похвалил Кочубей. Внимательно слушали рассказ, как в сабельном бою от руки шкуровского полковника погиб мой отец.
— Сколько же длилась беседа?
— Порядочно. Были же вопросы. Поездкой я очень доволен. — Холмов посмотрел на жену. — Веришь, такое впечатление, будто припал к роднику и утолил жажду.
— А устал, Холмов? Ложись.
— Я еще посижу.
Оставшись один, он раскрыл толстую, уже наполовину исписанную тетрадь. «Орленок» над морем. Орлята в нем живут, — писал он. — Их жизнь — рядом, и ее ничем от нас не отделить. Есть в ней то, что волнует, что заставляет задуматься. И как же приятно сознавать, что все то хорошее и светлое, что есть у нас и у наших детей, пришло к нам от Ленина, что ленинизм как учение прочно вошел в нашу жизнь. Прожиты годы, и какие! Сколько отдано жизней и сколько положено труда для того, чтобы на земле были орлята и чтобы полыхали их ночные костры…
На другой день, когда Холмов перед обедом снова раскрыл тетрадь, желая продолжить записи, случилось неожиданное. Кто-то распахнул ворота, и во двор, одна на другой, шумно въехали машины. И «Победы», и «газики», и «Волги». Шумели моторы, пахло бензинным перегаром, хлопали дверцы. «Странно, — подумал Холмов. — Или шоферы ошиблись, подумали, что тут гараж, и запрудили весь двор? Да нет! Не перепутали! Это же секретари райкомов! Вот вижу Щедрова! Важно вышел из машины. Все такой же молодец. Вот Сагайдачный Иван Федорович. Силач, каких мало! Вот Ефремов, Назаров…»
Умолкли моторы, не хлопали дверцы. Отряхивая пиджаки и брюки, гости нарочито выстроились в шеренгу и строевым шагом направились к веранде. Холмов пошел им навстречу, еще не веря, что эти хорошо знакомые ему люди приехали к нему. Он обнимал их, пожимал им руки, говорил:
— Ай да молодцы! Как же я рад вас видеть! Ну, здорово, Калиниченко! Не стареешь, все такой же чубатый!
— Меня, Алексей Фомич, старость не берет! Она, чертяка, не может за мной угнаться!
— Это хорошо, Калиниченко!.. А, Щедров! Здравствуй, Захар Михайлович! Ну давай обнимемся! Как там в твоем Низовском?
— Потихоньку действуем.
— Почему потихоньку?
