Это был прекрасный двухэтажный дом из белого кавказского туфа, похожий не на учреждение, а на санаторий. И что за чудо-камень этот кавказский туф и в каких горах его раздобыли? Не камень, а сахар-рафинад, да и только! А окна! Куда там равняться с ними тем оконцам, какие были в Камышинском райкоме, где начинал когда-то работать Холмов! Окна в Доме Советов не имели переплетов, — одно сплошное, во всю стену, стекло. Окна смотрели на море, и в них отражался синий покой воды. Видно было, что архитектор любил красоту, понимал изящество форм, что важнее всего было ему то, чтобы люди, приходя сюда по делам, смотрели бы на свой Дом Советов как на произведение искусства.
И Холмов невольно залюбовался зданием. «Да, это, разумеется, не Камышинский райком, что ютился в казачьей хате, и нечего мне искать какое-то сходство с тем, что было мне знакомо там, в станице, лет тридцать назад, — с грустью подумал Холмов. — Жизнь меняется. И этот райком не похож на тот, какой я знал, да и молодость Медянниковой, наверное, похожа на мою молодость так, как этот красавец особняк похож на казачью хату…»
По удобной, пологой лестнице Холмов поднялся на второй этаж. В светлом, просторном коридоре увидел дорожки и цветы. Много цветов. И в горшках и в кадках. На дверях прочитал табличку: «Приемная». Вошел в небольшую, залитую светом комнату. И тут цветы, низкие столики с газетами и журналами, удобные кресла.
Приема ждали человек пятнадцать. Люди сидели молча. Кто читал газету, кто смотрел в окно. Лица были грустные. На вошедшего Холмова никто не обратил внимания Молодая женщина с бледным, заплаканным лицом кормила грудного ребенка, отворачивалась от мужчин, косынкой прикрывая грудь. Ребенок сосал жадно, причмокивал, и этот характерный звук как-то непривычно нарушал тягостную тишину приемной. На диване сидели парень и девушка. Они не замечали ни вошедшего Холмова, ни кормящую мать, шептались о чем-то своем, радостном. Худой мужчина сидел на низком кресле, неудобно подогнув длинные костлявые ноги, да так, горбясь, и застыл.
Странным и непривычным показалось то, что в приемной не стоял стол с телефонами и не сидела секретарша, обычно женщина немолодая и на вид строгая. Был бы стол и секретарша — и Холмов мог бы подойти и объяснить, кто он и что ему нужно. Секретарша доложила бы Медянниковой, и уже не надо бы занимать очередь.
Холмов спросил у сидевшего возле дверей лысого подслеповатого мужчины:
— Извиняюсь, товарищ, это приемная Медянниковой?
— Это, это, — поспешно ответил лысый мужчина. — Вы за мной.
Пришлось присесть к столику и взять газету. Читать не стал. Закрыл глаза и задумался. И тут же мысленно увидел стол с телефонами и секретаршу. Она узнала, кто он, и убежала в соседнюю комнату. Появилась в дверях и, улыбаясь Холмову, сказала: «Алексей Фомич! Вас просит Елена Павловна! Проходите, пожалуйста!»
Открыл глаза. Не было ни стола, ни секретарши. Никто ему не улыбался и не просил входить. Все так же грустно молчали посетители. Так же неудобно согнув свои костлявые ноги, сидел худой мужчина. Так же о чем-то радостном шептались парень и девушка. Так же сладко причмокивал ребенок, а его мать, наклонившись над ним, тихонько всхлипывала. «Что за горе у этой молодой женщины?» — подумал Холмов.
Из соседней комнаты, стуча каблучками, вышла женщина. В светлом платье, подпоясанном узким пояском, она была похожа на спортсменку из гимнастической секции. Была она гибкая, как молоденькая вербочка. Руки упругие, оголены до плеч, ладони небольшие, но, видать, цепкие, подавай им только брусья. Взгляд серых глаз задумчив и строг. Посетители, как по команде, поднялись. Продолжали сидеть лишь Холмов да мать с ребенком. Вошедшая женщина сказала, что со всеми поговорит, всех выслушает. Кто-то сказал:
— Елена Павловна, у меня к вам исключительное горе.
— Почему же оно исключительное?
— Только вы, Елена Павловна, можете мне помочь.
— Хорошо, хорошо.
Холмов понял, что это и была Медянникова. Совсем не так рисовалась она в его воображении. Женщина молодая, смазливая и совсем не похожая на секретаря райкома. «А какая талия, осиная, да и только», — невольно подумал Холмов.
