— Да, надо ехать, — подумав, сказала Медянникова.
Ехали на райкомовской машине. «Победа», на которой приехал Холмов, пылила следом. Ехали молча. И только когда машина покатилась по проселку, свернув на поля «Авангарда», Холмов, сказал:
— Работников побоялся к тебе ехать. Не улыбайся, ничего в этом нет веселого. Сознался, что боится тебя. Даже не хотел, чтобы я ехал. Откуда у него этот страх? Кто в этом повинен?
— Наверно, повинны все понемногу, — грустно ответила Медянникова. — Видно, прошлое, еще от Авдеева, сидит в нем.
— А ты сделай так, чтобы от прошлого не осталось и следа.
— Делаю, стараюсь.
— Видно, плохо стараешься.
Опять наступило долгое и неприятное молчание. Степь лежала опустевшая, просторная, в нерадостных красках. Сбочь дороги завьюженный пылью бурьян и низкое, в тучах, небо. На пригорке показался бригадный стан. Понимая, что нельзя же ехать молча, Медянникова сказала:
— Алексей Фомич, это правда, что вы уже написали лекцию?
— Нет, это неправда. Лекции еще нет. Да и неизвестно, будет ли она. Есть кое-какие мои записи.
— Их можно посмотреть?
Холмов не ответил. Или не захотел, или не успел. Машина въехала в просторный двор бригады, и навстречу, сняв картуз, шел Работников.
Если вам доводилось видеть вблизи Эльбруса слияние грохочущих вод Уллулана и Учкулана, откуда, собственно, и берет свое начало Кубань, то вы, увидев ту же Кубань недалеко от Славинска или Варенниковской, никогда не скажете, что перед вами одна и та же река.
Там, у истоков Кубани, высятся скалы, тянутся к небу сосны, шумят водопады и гремят пороги. Тут, в низовьях, в ее устье, тишина, греются на солнце рисовые чеки и косматыми папахами видятся вербовые рощи. Там, на виду у Эльбруса, день и ночь, не зная устали, река бьется о камни и, взъерошив пенистую гриву, опрометью скачет по каменистому руслу. Тут, близ низовских станиц, Кубань обступают невысокие, укрытые травой, как коврами, глинистые берега, местами такие низкие, что если сядешь на траву или на песок, то ноги окажутся в воде. Там, у ее истоков, водится серебром крапленная форель. Тут, в устье, живут ленивые голавли, сазаны, пескари, а с моря приходит погреться и отдохнуть севрюга.
Если обратиться к метафоре и сравнить Кубань с красавицей казачкой, то можно сказать: там, у истоков, ее беспечная, шумная юность, развеселое девичество — песни да пляски. Тут, в низовьях, где согретая солнцем вода разделяется на рукава и протоки, где на десятки верст тянутся камышовые плавни и блестят рисовые плантации, где только призывный крик утки и зоревый всплеск рыбы нарушают устоявшуюся тишину, — тут ее счастливое замужество.
Вербы, низкорослые, с гнутыми, кручеными стволами, подступили к самому берегу, кланяются. В солнечную погоду их косматые ветки вместе с опрокинутым небом отражаются в воде, как распущенные косы в зеркале. Смотрят вербы, любуются собой и не могут насмотреться. По вечерам же, когда солнце близится к закату, и по утрам, когда оно встает над рекой, тени от верб, как от шатров, достают до середины реки, и вода тогда кажется темной, а омуты — бездонными.
Как для любого уральца Урал, для днепровца Днепр, для донца Дон являются реками родными, близкими, несущими в себе тепло родины, так и для истинного кубанца Кубань есть не просто географическое понятие, помеченное на карте тончайшей линией. Для кубанца Кубань — это частица родины, то святое и милое сердцу место, с которым связана вся твоя жизнь. В самом облике Кубани — от истоков до устья — видится твое детство, твоя юность, знакомые тебе бескрайнее пшеничное море, зеленые тучи кукурузы, рисовые метелки, стоящие по пояс в воде.
Вербовые рощи всюду позаросли ежевикой и хмелем, в иных местах так густо, что сквозь колючее зеленое сплетение не прорубиться и саблей. Но даже такие, стеной стоящие вербы у берега имеют приметные места, куда частенько причаливают лодка или баркас, — места эти хорошо знакомы бакенщикам и инспекторам рыбнадзора.
Сегодня, когда солнце опустилось за вербы и на середине реки легла размашистая тень, к одному такому приметному месту причалила плоскодонная лодчонка. На берег вышел бакенщик Евсеич, бритоголовый, низкорослый старик. Он привязал лодчонку к корневищу, взял мокрый мешок, в котором билась, шурша хвостом о жесткую мешковину, матерая севрюга, только что снятая с крючка. По зарослям ежевики, низко нагибаясь, с мешком на спине, Евсеич направился к поляне, к неказистому домишку, издали чуя приятный запах костра.
