Холмов ушел в дом. Вернулся в пижаме, причесанный. Кузьма расседлал коня. Спросил у брата, куда положить седло.
— Отнеси на веранду, — посоветовал Холмов. — Конюшни, видишь ли, у меня нету.
— А конского духа не испужаешься? — спросил Кузьма, хитро сощурив левый глаз. — От седла завсегда преть таким густым и застаревшим конским потом, что хоть нос затыкай. Так что лучше я приспособлю седло вот тут, возле дерева.
Из притороченной к седлу торбы Кузьма насыпал ячменя в дорожную, специально приспособленную для кормления коня сумку, привязал ее к угловатой лошадиной голове и сказал:
— Ну, тезка, как себя чувствуешь в гостях? Море тебе нравится? Вижу, родник тебе пришелся по душам, уже осушил. Ну, а теперь закуси. — И к брату: — Не удивляйся, Алеша, что коня кличу тезкой. У него прозвище «Кузьма Крючков».
— Сам придумал?
— Сообща. Табунщики подсобили. Было это давненько. Тезка-то мой уже в летах.
— Вижу, не молодой. Не твой ли одногодок?
— Нет, я малость постарше.
— Сколько же дней был в дороге? И как тебе ехалось?
— Двигался помаленьку, — ответил Кузьма. — Где шажком, а где и рысью. Сказать, продвигался не спеша, с передышками. Сам отдохну, коня покормлю и попою. И снова в седло. Ехали мы хорошо. На десятый день добрались до тебя.
Завтракали на веранде. Кузьма ел и поглядывал на город и на море. Ранним утром оно было спокойное, близ берега отливало стальным блеском, казалось особенно широким, и далеко-далеко на нем темнели два катерка.
— На высоком месте стоит домишко, — заметил Кузьма. — Далече видно! Вот так ты тут сидишь и глядишь, глядишь на море.
— Да, приходится и сидеть и смотреть на море, — сказал Холмов.
Кузьма поел, закурил и тут же, за столом, рассказал о своих мытарствах.
— Заступись, Алеша, подсоби. Ить силком отбирають у меня радость.
— Все это печально, — сказал Холмов, заметив слезы в глазах у брата. — Но я не могу понять, кто отбирает коня? Кто точно: колхоз или милиция?
— Все вместе. Будто сговорились супротив меня. — Кузьма отвернулся и ладонью смахнул слезу. — Через то нету у меня, братуха, спокойной жизни. Живу в страхе, как какой ворюга… Или им жалко коня? Ить я сам его и вынянчил и взрастил.
— А какая ему цена? Ну, к примеру, если вывести коня на базар? Сколько за него могут дать? — И этим шутливым вопросом и улыбкой Холмов хотел развеселить брата.
— Нету ему цены, Алеша.
— Как же так — нету цены? — удивился Холмов. — Всему есть какая-то цена. Ведь и конь чего-то стоит.
— На базаре нынче коней не продают, — ответил Кузьма. — Вот и нету коню цены.
— Пусть бы колхоз тебе и продал, — сказала Ольга, тоже не понимая, зачем Кузьме нужен конь. — Может же колхоз продать? Без базара, как своему колхознику?
— В том-то и беда, что не может, — ответил Кузьма. — Я говорил с Корнейчуком, с нашим председателем. В долги, говорю, залезу, а без коня не останусь.
— Ну, деньгами-то я могу помочь, — сказал Холмов. — И что же ответил Корнейчук?
— И погладиться не дался. Ни в какую! — Кузьма задумчиво посмотрел на море, на катерки, черневшие на нем. — Уперся и стоить на своем. Нету, сказываеть, такого закона, чтоб частнику продавать коня. Мне, говорить, твой Кузьма Крючков и даром не нужен. Все одно дорога ему на мясокомбинат. А продать тебе не могу — нарушение и беззаконие. Легковую машину или мотоцикл, говорить, можешь купить, это законом дозволено, а коня нельзя.
— Да, конечно, в какой-то мере он прав. — И Холмов снова с улыбкой посмотрел на разгневанное, в седой щетине лицо брата. — Частное коневодство в наши дни — это уже анахронизм.
— Что-что? — спросил Кузьма. — Как ты сказал?
— Ну то, что ужо отжило, к нашему времени не подходит, — пояснил Холмов. — А может быть, послушай, Кузьма, может быть, проживешь и без коня? Приезжай ко мне и живи. Видишь, как тут красиво!
— И ты туда же? — удивился Кузьма. — Все в одну точку бьют — живи без коня. — Кузьма задумался; молчал и Холмов. — Не могу я, Алеша, без коня. Тоска задушить. И у тебя не смогу жить.
— Почему?
— Пропаду без дела. Вот и ты, Алеша, зараз отлучен от дел своих. Скажи, только не хитри, а скажи по совести, как тебе живется? Небось трудновато без привычки? А?
