служение.
Христос – глава Церкви. Свободно вступившие в союз с Ним всю свою жизнь осветят Его светом; вся их жизнь будет церковной жизнью. Эмпирическая церковь будет внешним храмом для внутреннего царствия Божия. Непреодолимая сила будет заключена в этом полном единстве каждого друг с другом и всех во Христе. Она даст надлежащее направление внутренним мистическим процессам, которые в мировой истории проявляются эмпирической своей стороной. Тогда и эта сторона, обусловливаясь изменившимся внутренним содержанием, также примет иной вид.
И эту новую Церковь, или, вернее, забытую Церковь, тогда не трудно будет создать человечеству.
Оно выстрадает себе веру в бессмертие, живую и пламенную. Вера в действительную жизнь раскроет глубочайший смысл и глубочайшую правду идеи всеобщего воскресения, и всё станет тогда полно высшего непреходящего значения. А это определит и жизнь каждого человека как великий долг перед Богом и подвиг перед людьми.
Всё это с неизбежностью вытекает из бессмертия, которое с такою же неизбежностью должно быть сознано страдающим человечеством.
Я не буду касаться конкретных внешних форм, какие примет тогда государство и вообще весь мир. Это не входит в мою задачу. А эти общие принципы и создают в христианине непоколебимую веру, которую готов он исповедывать перед всем слепым, языческим и лишь по названию христианским миром, – веру во Христа, во Святую, Соборную и Апостольскую Церковь, в «новы небеса и новы земли», которые мы «в обетовании своем чаем, в них же правда живет»>421.
* * *
В заключение я позволю себе привести небольшую выписку из одного ненапечатанного рассказа.
Там умирающий больной, обращаясь к товарищу своему по гимназии, врачу, лечащему его, говорит: «Я утверждаю: если нет ответа на вопрос, зачем нужна наша жизнь, для человека с логикой всё пойдёт насмарку!.. Даже непосредственное чувство должно разложиться… А где же мечты-то о лучшем будущем, идеальные грёзы?.. Ведь они двигают жизнь!.. Но их приходится выбросить вон… Вот потому-то я и говорю, что ответ на этот вопрос – всё!
И я ставлю этот вопрос. Ни ты, ни кто другой не уйдёт от него. Цель моей жизни его ставить. И вы никакими телефонами и паровыми машинами от меня не отделаетесь, потому что вопрос этот ставлю не я, а жизнь, которая летит в бездну!
Скажешь: старо, не ново! Конечно. Но я убеждён, – почти прокричал Матвеев, – что до меня никто так глубоко и так мучительно не переживал этого! И я верю, что всё, что я перестрадал, поможет мне поставить перед человечеством этот вопрос в новой силе и новой правде!.. Мир содрогнётся от ужаса этой правды и… спасётся!..»
Террор и бессмертие – вот два слова, которые невольно напрашиваются на сопоставление! В них есть какая-то глубокая, знаменательная связь. Перед вами встаёт во весь рост грозный, беспощадный призрак смерти, со всеми страданиями, со всей бесконечной вереницей самых мучительных вопросов, самых роковых недоумений, – встают великие тени добровольно вошедших на эшафот и безмолвно, но властно говорят об этой глубочайшей связи бессмертия и террора.
Какой религиозный смысл в геройстве этих добровольных мучеников, часто презирающих религию как самый нелепый предрассудок, считающих бессмертие за сказку?
Убивая должностное лицо, многие из них считали принципиально недопустимым обращаться в бегство. Спиридонова, ранив Луженовского, приставила револьвер к виску, чтобы покончить с собой>422.
Значит, не было у них надежды на собственное спасение, не было у них мысли, что они когда-нибудь увидят народ, спасённый рукою их. Зачем же, зачем они, эти атеисты, материалисты, лишали себя того, что для их сознания имеет высшее и всеопределяющее значение, – зачем они лишали себя своей собственной жизни?
Разве они, в своих головных теориях, не полагали в основу всяких человеческих действий – эгоистическое начало?>423 Разве они не напрягали всех сил своих, чтобы «житейским» пошлым себялюбием – всё, мол, для себя – объяснить свои идеальные порывы? Зачем же, кому они принесли в жертву самую первую основу всякого эгоизма? Где же то
