Было такое приспособление в старых фотоателье.
Достоевский и Толстой никогда не разговаривали друг с другом, и ведь не случайно.
Достоевский писал о Толстом, и очень хорошо. Толстой никогда не писал о Достоевском, а говорил о нем правильно. Он говорил, что у Достоевского люди поступают всегда вдруг.
Это слово «вдруг» действительно присутствует у Достоевского постоянно. Толстой говорил, что человек должен сделать один поступок, а «вдруг» у Достоевского делает другой.
Но слово «вдруг» обозначает не только неожиданность. Оно обозначает совместное действие, неожиданное совместное действие.
Во флоте говорят «поворот всем вдруг!», и «вдруг» значит «вместе».
Мир Толстого и Достоевского был двойной.
Толстой знал, что социальная революция не наверное произойдет, а наверняка произойдет.
Но он существовал в старом мире и одновременно хотел в нем существовать и опять же одновременно спорил с ним, спорил с законами старого мира, отстаивая его законы.
Но существовал другой мир — мир Достоевского.
Вторая вселенная своего времени. И «вдруг» Достоевского — это вторжение того мира в этот мир.
Не надо думать, что искусство одноэтажно.
Противоречие появляется для того, чтобы выявить «вдругую» действительность.
Достоевский писал не только для своего времени, а для потрясенной земли, и его «вдруг» стало реальным.
Поэтому Достоевский стал писателем великого искусства. Меня интересует мир скрываемый, предсказываемый, предвиденный, анализированный, уже существующий в прошлом, но еще не выявленный.
Меня интересует мир и создание модели мира.
Эйнштейн говорил, что самое сильное впечатление его жизни был Раскольников, а второе — открытие закона относительности.
Литература изменяется, причем писатели знают своих предшественников.
У искусства есть два закона. Два явления.
Явление сегодняшнее и явление вечное.
Когда читаю Гильгамеша, повесть, которой, вероятно, семь тысяч лет, я ощущаю эту повесть как сегодняшнюю.
Искусство, именно оно потому искусство, что оно видит истины, которые не проходят.
Когда-то рак состязался с лисой в быстроте. И рак вцепился ей в хвост и висит на нем. Лисица прибежит, взмахнет хвостом, а рак отцепится и говорит: я здесь.
Мир болен однообразием, а искусство — это осязание мира. И познавать надо законы мира.
Не отказываюсь от слова «формализм», но в слово «форма» вкладываю то, что вкладывают писатели.
Почему Раскольников, гениальный человек, про которого говорит Порфирий: «станьте солнцем», почему он пошел на убийство этой старушонки? Потому что в мире нет правды. Потому что он Дон Кихот, только Дон Кихот был счастливее.
Анализировать надо движение, а не только спокойное состояние. Надо анализировать сознание художника, который сперва смеялся над Дон Кихотом, писал, что вставало солнце и растопило бы мозги идальго, если бы они у него были.
Чем дальше он едет, чем больше он совершает нелепостей, тем он умнее. Оказывается, он знает поэзию, знает латынь, он дает советы, он, как и сам Сервантес, сидел в тюрьме. Когда встретил партию каторжников, он судил их снова и простил, а они забросали его камнями.
Вот это — умудрение искусства.
Литература — это произведение искусства, она сама в ряду искусства. В ряду музыки, архитектуры, кино.
Структуралисты стараются понять литературу из законов слова, но мы-то начали с того, что слово различно; поэтическое слово — оно другое, чем слово прозаическое.
Писать романы трудно.
Писать трудно еще и потому, что писать надо дома, сидя на месте.
Как Пушкин говорил: «Я не хочу для России другой истории, чем ту, которую она имела».
Если вынуть свою жизнь из жизни своей страны — это трудно.
Я не формалист, я только человек, который написал об этом много писем. В том числе «и не о любви».
Я хочу разгадать тайну прозы.
Писатель говорит тайнами судеб людских.
Судьба человека, героизм человека — ассоциируются с полями, чертополохами и подрубленными снарядами деревьями.
Сюжет — это не рассказ о том, что случилось. Сюжет — это не рассказ о фабуле. Приходит промытая мысль через словесные барьеры, которые как бы замедляют строение мысли. Так подымают воду озера бобры.
