Было уже очень много людей, яркую натуру которых подметил и распахнул Керкози. Он таскался с ними по мэриям, по секторам Коммуны и всегда добивался, что его протеже брали на работу немедленно. Оказывалось обычно, что это человек, который может делать в десять риз больше, чем от него требуют.
— Он может, конечно, делать в десять раз больше, нужно, чтобы он делал — в пятнадцать, и тогда, вспомните меня, он обязательно станет делать в двадцать раз больше. В политике, как и на войне, только невозможное действительно возможно, — говорил в этих случаях Керкози. — Только совершенный идиот делает только то, что может.
В последнее время ему пришла мысль собрать всех калек и нищих района. Ему привели людей, которые так хорошо известны парижской улице, что как бы составляют нечто целое с нею — стариков с дрожащими голосами, со скрипкой в руке, молодых женщин с бубнами или шарманками, детей-акробатов с дырявыми плюшевыми ковриками, калек, инвалидов войны, напоминающих обилием военных медалей, золотых шевронов и заплат чемоданы путешественников, обклеенные десятками гостиничных этикеток. Он бился с ними множество вечеров. Церковный органист валился от усталости, повторяя революционные песни и аккомпанируя нестройному, хриплому хору.
— До тех пор, пока Коммуна не в состоянии всем дать работу, а нетрудоспособных взять на пенсию — каждый должен работать. Я требую от вас минимума.
Керкози требовал от них активного участия в революции. Он проявлял столько осведомленности в нищенском деле, что с ним никто не решался спорить. Музыкантам он обещал инструменты и закрепление постоянного места выступлений на людных улицах. Певцам обещал репертуар. Шарманщикам рекомендовал переобучить своих обезьян. Клоунов и фокусников снабжал веселыми злободневными анекдотами.
Список всех «уличных артистов» района он вывесил в клубе, заявив, что наиболее отличившемуся будет присуждена в конце месяца премия. Неожиданным результатом этой удивительной ревизии нищих оказался грандиозный приток в клуб Защиты революции нищих из других районов города. Они приходили и приползали с утра, усаживались на паперти и, шумно балагуря, ожидали Керкози до вечера. Его появление они встречали громкими криками и, плотно окружив, требовали пенсий, репертуара, заданий. Клубный двор превратился в какой-то ярмарочный балаган.
Так родилась секция уличных представлений. Она тотчас вызвала к жизни другую — секцию революционных текстов, так как потребовалось сочинять, выдумывать, переделывать, а человека, который бы умел сложить рифму и отважился создать простейшую мелодию, такого человека под руками не было. Правда, Буиссон уже был посажен за сочинение песен, но поэт из него не выходил, это было для всех совершенно ясно. Буиссон сочинял такую дребедень, что старые нищие плевались от смеха. Они требовали добротного товара. Они знали, что такое улица.
Сегодня Керкози переговорил с несколькими музыкантами и сочинителями нищенских песен, но все это было совершенно не то, что требовалось.
Как только Буиссон и Бигу влезли в узкую дверь ризницы, Керкози закричал:
— А-а! Вот это здорово! Бигу, старик мой, садись, иди сюда, рассказывай. Буиссон! Знаешь что? Я решил — надо вернуться к Беранже. Ты не знаешь, Бигу, что мы тут делаем? Ставим все вверх ногами. Вот, понимаешь, напоролись на препятствие — поэтов и композиторов нет. Да не может этого быть! Верно? Плохо, я думаю, ищем. Так я и говорю. Не может быть.
— Что же, на нашем Монмартре стало пусто, что ли? — сказал Бигу. — Эх, бывало… Ты помнишь Феликса Вайяна?.. Ну и певец был, а?
— Да, да, да! Найдем. А пока извлечем на свет Беранже. Его еще помнят. Все его песни положены на музыку. Вот, Буиссон, ты за это и возьмись, а свое сочинительство брось, немедленно брось.
— А что, не староват Беранже? — спросил Бигу. — Что-то его давно не поют. Пожалуй, теперь другие вкусы. Слушай, Керкози, сходим на Монмартр, у меня, кстати, вечер свободен, батальон отпустил меня до утра, понял? Мы там, знаешь, всех мертвых поднимем.
Он толкнул Керкози к дверям.
— Идем, старый барсук, нечего сопротивляться.
