«Его, должно быть, часто видят во сне те, с кем он встречался», — подумал Чэн.
Впервые, глядя на Сяо, почувствовал Чэн гордость китайца за великий и славный народ свой, ограбленный, униженный и растленный цивилизованными варварами.
«Если хоть одна такая душа еще бродит по Китаю, мы победим и победим быстро», — и Чэн ясно представил себе, что не одна, не десять, а тысячи маленьких, но великих душ, подобных душе Сяо, бороздят сейчас дороги Китая. Их убивают в одном месте, они поднимаются в другом. Здесь они бастуют, там издают газеты, в третьем месте читают вслух Ленина, в четвертом сколачивают профессиональный союз.
Одни из них коммунисты, другие члены антияпонских лиг, рабочих клубов и маленьких деревенских обществ. Их нельзя уничтожить, бороться с ними невозможно. Плоть от плоти народной, они голодны, как весь Китай, и, как весь Китай, оскорблены. Если они замолкают, то для того только, чтобы взяться за нож или дубину. Они агитаторы во всем — в речах, поступках и даже в смерти, потому что и умирают они, как любой из миллионов, за свое кровное личное дело.
Они терпеливы и упорны, дерутся смелее других и ярче других умирают — вот их профессия.
И уже совсем отвлекаясь от речи Тана, Чэн думал, что, когда они победят, народ поставит памятник простому человеку с худым голодным лицом, оборванному, израненному, едва стоящему на ногах. И на камне памятника, на всех четырех сторонах его, скульптор высечет барельефы — великие битвы, в которых сражался и побеждал этот великий и славный полководец Агитатор Партии.
— Из печальных новостей страшней всех та, что арестован Тельман, — сказал Тан.
Меллер схватился за голову.
— Но нам сообщают и добрые вести: в Польше встают крестьяне, готовится подняться Испания. Но самая близкая твоему сердцу новость, Меллер, это, что Чан Кай-ши начинает готовить шестой поход против наших советских районов и, следовательно, твои проклятые немцы нас интересуют больше, чем когда-либо. Не позже чем через неделю ты обязан иметь хороших друзей где-нибудь возле штаба. Быть может, ты напрасно отправил сегодня своих земляков в Красную армию… Нет, нет, я ничего не говорю, я высказываю одно лишь предположение…
2
Объезжая границу близ озера Ханка, капитан Якуяма заметил белогвардейский поселок — три старые фанзы на излучине маленькой речки.
На крепком бурьяне сушилось дрянное белье. Из грязи выглядывали вмерзшие еще осенью куски бутылок и консервные банки.
Якуяма вошел в фанзу поселкового старосты Губина, о котором слышал как о человеке смекалистом и идейном.
Фанза была темна и грязна.
— Русские могут жить иначе, — сказал Якуяма подошедшему Губину. Но тот развел руками:
— Душа не тем занята.
— А чем занята ваша душа? — спросил Якуяма.
— Все как бы считаем себя на временном жительстве, все глядим за реку — не время ль переезжать в родные дома.
— И когда же рассчитываете переехать? — с вежливой ненавистью спросил японец.
Губин опять развел руками:
— Боремся изо всех сил, отвлекаем на свою сторону кое-кого…
— Как отвлекаете, расскажите.
Губин отошел к окну, пригласив с собой Якуяму.
— Вот наши листовки, прокламации, завязываем сношения с колхозниками, вербуем себе помощников…
— Уже много навербовали? — спросил Якуяма, не прикасаясь к листовкам.
— Намечается кое-что, — ответил Губин, весело поглядывая на капитана.
— Уже много намечается? — спросил японец.
— Да как вам сказать, начальник…
— Я не знаю, как сказать. Это вы должны знать, как сказать. Я только спрашиваю — много ли намечается?
Губин умно взглянул на него и ответил, не ему смутясь:
— Вы, начальник, обо всем спросите вот господина Ватанабэ. Я, собственно, техническая рука.
— Я спрошу и его. Но сейчас — вы. Точно, прошу вас.
— Перешли двое, — ответил Губин. — Воронков да Козуля, колхозники.
— А сколько красноармейцев, командиров? Сколько колхозов сожжено? Сколько мостов испорчено? Что? Покажите листовки. Кто это сочинял? Вы, Ватанабэ? Я сообщу, что вы ненужный дурак.
Он прочел листовку и рассмеялся.
— Это нарочно? — спросил он Губина.
— Текст простой, ясный, — глядя в окно, ответил Губин.
Читайте вслух.
