В венгерской красной армии он командовал полком. После разгрома венгерской коммуны бежал в Геную и стал портовым агитатором, хоть и говорил по-итальянски с ошибками. Но революция создала нечто более важное, чем хорошее произношение, и более нужное, чем грамматика. Вскоре он участвует в Аннконском восстании солдат и едва спасается от тюрьмы. Меллер собирается дернуть на восток, куда-нибудь в Персию, но тут его постигает несчастье — он делает ряд опасных партийных ошибок. Человек малообразованный, но уверенный в природном своем уме и наплевавший на книги, он впадает в анархоюродство, превращается в террориста и в августе 1920 года остается вне партии. Но в августе восстает Милан, и Меллер в Милане, ранен в голову и просыпается в тюремном госпитале.
— Ничто так не воспитывает революционеров, как кровь, — говорит Меллер, задумчиво качая головой.
В мае 1922 года он в Риме и участвует в схватке с фашистами. Стоит пролиться рабочей крови, как от его бредней нет и следа.
— Я коммунист периода разрушений, — говорит он, — я невежда во всем остальном, мне хотелось, чтобы моя пора, то есть разрушение, длилась долго. Я хотел драки. Глупая мысль, очень глупая и бедная мысль.
Он в первых рядах лейпцигской демонстрации красных фронтовиков.
— О-о, — тихо шепчет Шмютцке, — как в Лейпциге полиция порола людей, я знаю отлично.
В Лейпциге Меллер возвращается в партию и уезжает в Шанхай машинистом на грузовом судне. В пути он узнает о марокканском восстании и готов бросить корабль, чтоб ринуться в армию Абд-Эль-керима.
— Вы не знаете, ребята, — говорит он. — Нет, не знаете, что такое партия для человека, потерявшего родину и дом. Я жил среди итальянцев, читал туркам Ленина, работал у греков, я никогда не мог бы стать прежним венгерцем с маленьким будапештским патриотизмом. Что-то большое открылось во мне.
Весною 1925 года восстает Сирия, левый Гоминдан образует в Кантоне правительство, в Чикаго — первый конгресс негритянских рабочих.
Зашевелился рабочий мир.
— Я не думал о путешествии, — говорил Меллер, — но я видел своих людей тут и там, везде. У меня были товарищи в Сирии, с кантонцами я встречался в Берлине, дружил с неграми. Душа моя молодела, когда я получал письмо из Африки: «Приезжай, старый филин, к нам — работы по горло», или депешу из Канады: «Дуй экспрессом».
Прошло яванское восстание 1926 года.
Начались мартовские события в Шанхае, и Меллер с англо-китайским словарем в руках днюет и ночует на баррикадах. В январе 1932 года он — в Чапее. Командует интернациональной ротой. Потом заведует полевым ремонтом оружия. Наконец организует первых снайперов и динамитчиков. А по окончании военных действий он читает в рабочих клубах лекции о тактике японцев и тактике китайцев и водит рабочие экскурсии по развалинам Чапея и Цзяньваня, чтобы по свежим следам фактов по-новому переиграть события. Он стал китайцем до конца жизни.
— Человек подбирается к человеку, так создаются люди, — говорит он и замолкает в раздумье. — А фон Сект, это в конце концов — полиция, — добавляет он без всякой видимой связи со сказанным.
— Ну, а что вы могли бы нам посоветовать? — спрашивает Шмютцке.
— Есть три возможности, — говорит Меллер, склоняясь над столом.
Он долго шепчется с немцами, чертя что-то пальцем по скатерти, и по лицу его видно, что сначала рассказывает он о вещах неприятных, противных, а потом его лицо становится серьезным, взволнованным, и брови часто поднимаются вверх, и левый глаз подолгу остается лукаво прищуренным.
— Я, пожалуй, согласен, — шепчет Шмютцке, когда Меллер поднимает голову от стола.
— Ну что ж, и я, — повторяет за ним бледный, малярийного облика Рейс, но трое остальных ставят на Секта.
— Ладно, — говорит Меллер, — жизнь еще пропустит вас через мясорубку.
С двумя парнями он выходит на Бенд. Перевозчицы мяукающими голосами наперебой предлагают сампаны.
— Не хочу, — кричит Меллер, отстраняясь от их натиска. В конце эстакады он находит крытый, похожий на гондолу сампан.
— Не будем терять времени, — говорит он немцам, — где ваши багажные квитанции?
Он вручает их мальчишке, которому что-то говорит на языке, состоящем из одних восклицаний.
