— Сдается мне, они с ней по сей день переписываются, — говорит один.
— Вот стервец! С одной любовь по почте крутит, а вторую под боком держит, — добавляет второй.
Чоркан из последних сил старается остаться неподвижным, но разговор волнует его и щекочет, как луч солнца; один-единственный глаз, вопреки его воле, вот-вот откроется, а мускулы лица распустятся в счастливую улыбку. Больше он не в силах сохранить бесстрастное молчание. С небрежным равнодушием отмахнувшись сначала рукой, он подает затем и голос:
— А, прошло уж все это, прошло!
— Да прошло ли? Нет, вы только посмотрите, каков злодей! Одна на стороне где-то вянет, вторая здесь сохнет. Одно прошло, другое пройдет, а третье придет. Да где ж у тебя совесть, старый хрыч, одну за другой с ума сводить?
Чоркан уже встал, идет к их столу. Сон, усталость и утреннее твердое решение ни за что не поддаваться на эти разговоры — все забыто. Прижав руку к сердцу, Чоркан уверяет господ, что чист он перед богом и вовсе не такой уж ветреник и совратитель, каким его хотят представить. В непросохшей одежде, с грязной и мокрой физиономией — его красная феска линяет под дождем, — он весь светится блаженной улыбкой и присаживается к господскому столу.
— Рому для Чоркана! — кричит Санто Папо, полный, живой еврей, сын Менто и внук Мордо Папо, известных торговцев скобяными товарами.
Последнее время Чоркан действительно предпочитает по возможности заменять ракию ромом. Этот новый вид спиртного словно бы нарочно для таких, как он, и создан; превосходя ракию крепостью и быстротой действия, он и по вкусу приятно от нее отличается. Ром продается в двухсотграммовках, на этикетке изображена молодая мулатка с пухлым сочным ртом и жаркими глазами, в широкополой соломенной шляпе, с большими золотыми серьгами в ушах и красной надписью под ней — Jamaica. (Экзотику эту фабрикует для боснийцев, находящихся в последней стадии алкоголизма на грани белой горячки, в Славонски-Броде фирма «Eisler, Sirowatka & Comp.»…) Один вид мулатки пробуждает в Чоркане ощущение обжигающей крепости и благоухания нового напитка и чувство благодарности к судьбе, милостиво позволившей ему отведать и этой земной благодати, которой, подумать только, никогда бы не испробовал Чоркан, умри он всего только год назад. «А сколько еще на свете дивных вещей!» И, разнеженный этой мыслью, Чоркан непременно замрет на несколько мгновений перед откупоренном бутылкой. И лишь насладившись этой мыслью, он отдается блаженству самого напитка.
Вот и теперь, как бы неслышно приговаривая ей ласковые слова, держит Чоркан перед собой узкую бутылку. Между тем тот, кому удалось развязать ему язык, сурово допрашивает его:
— Что ж ты, братец, с этой делать будешь? Женишься или, как и с прочими, позабавишься только?
Все эти намеки относились к некоей Паше из Душче. Это самая красивая девушка в городе, сирота, выросшая без отца, вышивальщица, как и ее мать.
О неприступной красавице Паше прошлым летом много было разговоров и песен на многочисленных попойках и загородных пирушках. Незаметно для самого себя и Чоркан каким-то образом поддался этому повальному увлечению. И, как водится, сейчас же сделался предметом всевозможных розыгрышей. Однажды в пятницу загулявшие парни взяли с собой Чоркана на окраину. Из-за калиток и решетчатых ставней слышался приглушенный шепот и смех невидимых девушек. Вдруг под ноги Чоркана упала ветка бальзамина, брошенная из одного двора, где с подружками пряталась Паша. Чоркан замер, боясь раздавить и не смея поднять цветок с земли. Молодые повесы, увлекшие его на гулянье, стали хлопать его по плечам, поздравляя с победой счастливого избранника, — ведь это ему, одному-единственному из всех, Паша подарила знак внимания, какого никогда никто из них не удостаивался.
В ту ночь попойка на Мезалинском лугу у реки под купами орехов продолжалась до самой зари. Чоркан сидел у костра прямой и торжественный, то вдохновенно отдавшись песне, то погрузившись в тревожную задумчивость. На этот раз ему не разрешили прислуживать, готовить закуски и кофе.
— Да знаешь ли ты, брат, что значит ветка бальзамина, брошенная девичьей рукой? — говорил ему один повеса. — «Я сохну по тебе, как эта сорванная ветка, а ты и сам не сватаешься, и за другого выйти не даешь». Вот что сказала тебе Паша.
