Здание – массивное, грандиозное. У основания – огромные арки, составляющие колоннаду, вгрызающуюся в его жесткую шкуру. В центре – высокие прозрачные двери со столбами по обе стороны. В середине фасада – фронтон, и на нем через каждые двадцать футов – бесстрастные лица древних богов и богинь. Над ними – ряды окон, каждое – как сияющий глаз. Все строение – плотное, угловатое, прочное и белое – молочного цвета, полупрозрачно-белесое.
Над главным входом – вывеска, буквы которой составлены из белых лампочек. Она гласит: «РИТЦ». Тем-бе глядит на шикарный отель. Глядит, затем перебегает Пикадилли, лавируя между машин – визжащих такси, гудящих грузовиков, сигналящих автобусов. Поднимается ко входу. Швейцар неподвижен, стоит на посту у медленно вращающейся двери. Он тоже белый – молочного, полупрозрачно-белесого цвета. Белое лицо, белые руки; тяжелое пальто, почти касающееся земли окаменевшими складками – молочными, полупрозрачно-белесыми.
Тембе вытягивает черную руку. Прикладывает ладонь к колонне у двери. Наслаждается контрастом: черные с желтой окаемкой пальцы на молочном, полупрозрачно-белесом. Ковыряет колонну – так, как школьник ковыряет штукатурку. Отколупывает кусочек стены. Швейцар смотрит мимо него незрячими, молочного, полупрозрачно-белесого цвета глазами.
Тембе достает из кармана ветровки стеклянную трубку для крэка и крошит в пирексовую чашку кусочек стены. Кладет трубку на землю, у основания белой стены, а из другого кармана достает горелку. Зажигает ее опасной спичкой, чиркнув о джинсы. Горелка полыхает желтым; Тембе прикручивает пламя до шипящего синего язычка. Берет в руки трубку и, зажав чубук сухими губами, начинает поглаживать чашку синим язычком огня.
Крошки крэка в трубке тают, превращаясь в миниатюрный Анхель дыма, падающего в округлую чашку, кипя и бурля, Тембе затягивается, затягивается и затягивается, чувствуя, как изнутри поднимается волна кайфа, как она поднимается снаружи, стирая различия между вне и внутри. Он затягивается, затягивается, пока от него не остается больше ничего, кроме самого процесса, самой затяжки: ветровой конус с летящим сквозь него вихрем дыма.
Я его курю, думает, а возможно, только чувствует, он. Я курю ком крэка размером с «Ритц».
Когда Дэнни демобилизовался после «Бури в пустыне», он вернулся в Харлесден на северо-западе Лондона. Не то чтобы ему так нравился район – кому вообще он может нравиться? – но все его друзья были здесь, все те, с кем вместе он рос. И здесь же был его дядя, Даркус, – после смерти Хетти заботиться о нем было некому.
Денни не хотелось думать, что он несет ответственность за Даркуса. Он даже не знал, приходится ли старик ему просто дядей, а не двоюродным или даже троюродным. Хетти никогда не придавала особого значения формальным семейным связям и не заморачивалась на тему родственных отношений детей и взрослых. Ее больше волновали практические вопросы: кто кого кормит, кто с кем спит, кто кому не дает прогуливать школу. Может быть, Даркус приходился Дэнни родным отцом – а может, и вовсе чужим человеком.
Мать Дэнни – Корал, о которой он, по сути, ничего не знал, нарекла его другим именем – Банту. Дэнни был Банту, а его младший брат звался Тембе. Корал сказала тете Хетти, что их отец родом из Африки, отсюда и имена, однако сам он никогда в это не верил.
– Толку-то от имен, а? – сказал свеженареченный Дэнни брату, когда они сидели на скамейке у харлесденской станции метро, попивая молочный коктейль и наблюдая за бомжами, клянчащими мелочь на бухло. – Кретинские имена нам дали, если уж на то пошло. Банту! Тембе! Мать думала, что они все такие клевые и африканские, да только хрена лысого она знала. Банту – это, твою мать, племя, а Тембе – ваше жанр музыки.
– Мне по фигу, – ответил Тембе. – Мне мое имя нравится. Я теперь поднялся… – он выпятил грудь, пытаясь заполнить ветровку, – и всем скажу, чтобы звали меня Тембе – так хоть кликуху тупую не навесят или еще чего.
