Он заглянул в лицо Андрюше и пошел к качалке. Она была перевернута. Неторопливо поставив ее на место, сел и понюхал флакончик с какими-то каплями.
— Ты почему туда ходил? — Он поиграл флаконом я повторил: — Я тебя спрашиваю: зачем?
— Посмотреть, — выдавил из себя Андрей и с трудом проглотил слюну.
— Милый мой, такие вещи лучше не смотреть. Тогда будешь жить спокойно. Ну да, вчера наш Митька выкосил девяносто шесть этих самых… пролетариев. Гнали из Башкары, перепились в Тургоныше и решили: прикончим. Я отругал Митьку, конечно, — нельзя же так грубо и совсем рядом с нашей мельницей. Угнал бы куда-нибудь подальше, что ли… — Он бормотал, как во сне, не глядя на сына. Потом взглянул, увидел неугасающий ужас в глазах Андрея и спохватился. — Видишь ли, Андрюша, наш Митька кое в чем и прав: если не мы их, так они нас. Эта шантрапа тоже не будет с нами миндальничать, если мы попадем ей в руки. Если бы ты знал, как мне тяжело и страшно ночами. Я почти не сплю, все жду, что они придут и подожгут нашу мельницу, и мы останемся нищими. Или что они придут ко мне в спальню с топорами… Успокойся же, наконец, Андрюша!
Андрей не мог успокоиться. Он смотрел на отца, а видел и слышал гулкую тишину черной шахты, тех заброшенных в темноту несчастных людей, которые были живы и мучились, и все его существо рвалось в каком-то непреодолимом стремлении помочь тем людям, спасти их, пока можно. А отец говорил о чем-то совсем другом, постороннем, не имевшем никакого отношения к тому главному, что сейчас испытывал Андрей.
— Ну зачем, ну зачем ты туда пошел? — взвинченно выкрикнул Сергей Никодимович, стараясь не смотреть в широко открытые глаза сына.
— Они живые. Они стонут. Страшно, папа! Сходи ты, посмотришь…
Сергей Никодимович, казалось, не услышал. Он понюхал свои капли и строго сказал:
— Вот что, Андрей: никому ни слова о шахте и о том, что ты там видел! — Помолчал и озабоченно повторил: — Никому ни слова, понимаешь? И больше не смей соваться туда, куда тебя не просят. Спрашивай обо всем у меня, я тебе объясню. Ты меня не боишься, малыш?
— А как же… — пролепетал Андрей. Он хотел спросить, что же будет с теми людьми, которые остались в шахте. Так они там и умрут?
— Не наше дело, — заторопился ответить отец. — Тебя никто у шахты не видел? Вот и хорошо. Мы ничего не знаем, Андрюшка, вот и все…
Теперь он стал ласков и даже потянулся приласкать сына, так ему хотелось, чтобы Андрюша понял, как нужно относиться к этому событию, роковому в их жизни. Но Андрей инстинктивно оттолкнул руку отца и убежал.
Понемногу, конечно, впечатления сгладились, но все равно то, что надломилось в отношениях с отцом, так и не срослось до последнего часа. До происшествия на станции Красноярск, когда на платформе его бросил отец, зная, что бросает навсегда.
Весной 1919 года отец стал неспокоен и каждый день посылал Филю в Собольск за газетами. Сам встречал его на плотине и, вырвав из рук почту, мелкими шажками семенил к себе в кабинет. А там Андрей не раз заставал его на коленях перед иконостасом: отец жарко молился. Заметив сына, подзывал его к себе, ставил рядом, шептал на ухо:
— За истребление супостатов. Молись, Андрюшка! Молись, чтобы миновала нас горькая судьба нищих.
Красные все ближе подходили к Уралу и в начале июня заняли Уфу. Молиться Сергей Никодимович перестал. В Собольск, а затем и в Зауральск стал ездить сам и всегда с небольшим и крепким дорожным баульчиком.
После поездок баул Сергей Никодимович ставил в кованый железный ящик, стоявший в углу кабинета. Андрей знал, что в ящике хранилось то, что отец называл одним словом: капиталы. Какие они были, эти капиталы, Андрей ни разу не видел и только догадывался, что там.
Однажды, приехав из Собольска и поставив баул в ящик, отец с радостным оживлением сказал Андрею:
— У Сазонова серьги и бриллианты купил. Продал, дурак! На что-то надеется… — Задумался и вдруг, охваченный сомнениями, спросил: — Как думаешь, устоят наши? Продавать заимку или подождать? Может быть… Ничего-то ты не понимаешь! Два сына — и никакого толку. Господи, кто бы мне сказал, что будет завтра!
