Люди прошли мимо комнаты Андрея. Все затихло, и затихло надолго. Андрей, помнится, уснул, проснулся и снова уснул и только потом, еще раз проснувшись, услышал шаги и звякание отставшей подковки. Знакомо поскрипывали сапоги Дмитрия — он уходил вместе с неизвестными. Голубело небо за окном, приближался рассвет.
Происходило что-то недоброе. Утром у отца было помятое, отекшее лицо — не спал ночью. Сидел за чайным столом, болтал ложечкой в стакане и даже не заметил появления Андрюши. Молчал и молча ушел, не допив чая. Не узнал, так и не узнает Андрей, участвовал ли отец в ночном сговоре в комнате Дмитрия или был там один только Дмитрий.
О ночных событиях рассказывал на кухне конюх Филя. В Собольске — контрреволюционный мятеж. Казаки из станицы Кунавинской, сынки собольской буржуазии и примкнувший к мятежникам чехословацкий эшелон пошли против Советской власти. Ночью напали на казарму и перебили ночевавших там красногвардейцев. Кого не застали в казарме — ловили по домам. Выводили за Собольск, к лесному озеру, и расстреливали.
Мимоездом завернул на мельницу кунавинский атаман. Грузный, расплывшийся человек с распаренным красным лицом. Под расстегнутым мундиром колыхалась рыхлая, как студень, волосатая грудь.
Поили атамана водкой и квасом. Он плаксиво жаловался: распоясалась казачья вольница, ничем не уймешь. Никого не желает признавать.
— Расстрелял — так ты хоть закопай. В лес зайти не можно, такой дух тяжелый. Митька ваш лютует, — ну, скажи, будто дрова рубит. Орудуй, орудуй, разве кто против? Так хоть пакостить не надо. Привел краснюков — пускай яму себе выкопают. Кончал — в яму сбросай. Некогда тебе землей закидать — ладно, пришлю людей, закидают. Не густо у атамана народу, да уж найду где-нибудь, пришлю. А то ведь что делают — набьют людей и даже не скажут. А ты, атаман, ищи, ямы копай, заваливай… Разве порядок?
— Идиоты! — внезапно взвизгнул отец. Андрюша сидел в углу столовой и сразу не понял, к кому относился выкрик: к сыну-палачу или к толстому атаману, рассуждавшему о расстреле людей так же буднично, как на кухне рассуждали о колке дров. Отец вскочил с места и забегал из угла в угол, наталкиваясь на стулья: — Идиоты! А если вернутся красные? — Он обхватил голову руками: — Погибнем! Все погибнем!
— Не дай господь! — кивнул атаман, колыхаясь в кресле. Он был так тучен, что заполнял его все, от подлокотника до подлокотника.
Андрюше не верилось, что можно говорить о смерти и гибели других людей так спокойно и равнодушно.
— А ты зачем здесь? — заметил его отец. Он судорожно цеплял себе на нос пенсне, оно падало, он цеплял снова, разглядывая сына. Андрей поспешно ушел.
На мельнице в те дни царила, сторожкая тишина. Помольщики не приезжали. Лица прислуги были угрюмы, она посматривала на своих хозяев какими-то странными глазами. Все откровенно сторонились Андрея. Даже конюх Филя отказался брать его с собой на рыбалку. Ездил один в верховья пруда, привозил щук. Их по-прежнему подавали к господскому столу. А Андрея с собой не брал.
Андрюша сказал об этом отцу. Филя тотчас был вызван к хозяину. Топчась у порога, хмуро объяснял:
— Не возьму я его, Сергей Никодимыч. Не обязанный.
— Почему так?
— А потому… Сынок-то ваш, Дмитрий Сергеич, вон какой злобный. Случись что с Андрюхой — мне голову без разговору своротит. Уж лучше не связываться.
Андрюша видел, как у отца сжались кулаки. Сергей Никодимыч смотрел на Филю недобрыми глазами и сухо сказал:
— Ступай! Ты больше не нужен.
Толкнув костлявым плечом дверь, Филя ушел, на Андрюшу даже не взглянул.
— Не смей больше ездить с ним. Никуда! — сказал отец. — Видел, какие у него были глаза? И в самом деле утопит. Подумаешь — Митьки боится. Такие ничего не боятся. Головорез! Большевик!
Потом Андрюша все присматривался к Филе: большевик? Так вот какие они! Те, о которых он слышал каждый день, которых непрестанно ругали и отец, и брат, и наезжавшие в дом гости. Непонятно все это было: почему-то добродушнейший Филя должен утопить его, Андрюшку, а брат Митька где-то там убивает таких, как Филя, — большевиков. Зачем же люди родятся на свет, если должны вот так уничтожать друг друга?
