— Как что? Разумеется, поцеловать!
Ну, за поцелуем дело не станет, подумал он и, не в силах дожидаться лифта, направился к лестнице. Алекс отворила дверь с видимой неохотой.
— У тебя есть пять минут.
— Я страшно сожалею!
Извинившись, Дункан ощутил законную гордость. Он не просто извинился, а попросил прощения трижды, причем один раз при свидетелях. Теперь Алекс как будто полагалось упасть ему в объятия. Однако она не спешила.
Что же выходит, он зря опозорил извинениями всю мужскую линию своих предков? Не говоря уже о глупой откровенности. Отец назвал бы его круглым дураком. А мать? Как она отнеслась бы к его поведению?
— Почему ты закатил глаза? — спросила Алекс с подозрением.
— Обращаюсь к духу своей матери за советом.
— Почему именно к ней?
— Она добрая женщина. Узнай она, что я тайком шарил в твоей квартире, пришла бы в ужас.
— После многих лет брака с вором?
— Воровство — всего лишь бизнес. У родных, друзей и близких воровать нехорошо.
— Как благородно с вашей стороны!
— Только с материнской. Отец без всяких вломился бы куда угодно и потом ни за что не признался бы. Видишь, как я честен! Неужели мне за примерное поведение ничего не причитается?
Алекс в красном кимоно, которое так и просило, чтобы ему позволили соскользнуть на пол, шелестя шелком, всем своим видом демонстрировала неприступность. Глаза ее оставались печальными, не оставляя никаких иллюзий насчет того, что доведется хотя бы коснуться красного шелка. Дункан отдал бы все за один прежний, ласковый и зовущий взгляд.
— За честность — плюс одно очко. За то, что растоптал мое доверие, — минус десять.
— Я могу только повторить, что страшно сожалею и никогда больше так не поступлю. Алекс, ну, пожалуйста! Не перечеркивай все, что между нами было.
— Ты сам все перечеркнул.
Дункан ощутил, что уже достиг в своем раскаянии критической точки. На большее он просто не способен.
— Ты когда-нибудь держала в руках ключ от квартиры любовника? Бывало так, что он уходил на работу, а ты задерживалась в постели или под душем?
— Ну… да. При чем тут это?
— И что, ты ни разу не заглянула ни в шкаф, ни в стол?
— Ну, допустим… нет! Не так, как ты!
— Ты никогда… ну, я не знаю… не совала нос в аптечку, чтобы выяснить, какие лекарства он принимает? Не включала компьютер, чтобы узнать, не приходят ли ему письма от другой?
Алекс вспыхнула, и он понял, что попал в точку.
— Ты говоришь о совсем иных вещах! Серьезные и долгие отношения — все равно что совместная жизнь, а в совместной жизни все общее и всюду открыт доступ. Когда остаешься один в квартире с разрешения владельца, то получаешь право…
— Разнюхивать?
— Удовлетворить здоровое любопытство!
— Вот и я о том же. В тот день, уходя на работу, ты предложила мне остаться. Сама предложила, помнишь? — улыбнулся Дункан.
— Ты отказался!
— Но мог бы и согласиться. По твоей теории, ты дала мне право удовлетворить «здоровое любопытство».
Некоторое время Алекс не отвечала, теребя пояс кимоно и покусывая губу. Она явно взвешивала его доводы.
— И все равно ты поступил отвратительно!
— Согласен, и я страшно сожалею. Не заставляй меня снова и снова унижаться, это против моей натуры!
— Не унижаться, а признавать ошибку. Тут ты не силен.
— Так я прощен или нет? — осведомился Дункан, привлекая Алекс к себе.
— А что мне остается с такой наследственностью? Мы с тобой одного поля ягоды — потомки воров. Приходится быть терпимее.
— Мне нужно сейчас же, немедленно оказаться с тобой в постели, не то умру!
Теперь, когда он лишь чудом не потерял Алекс, она казалась вдвое, втрое, в миллион раз драгоценнее.
Кимоно порхнуло на пол, в точности так, как он и представлял. Поскольку тело Алекс все еще покрывали синяки, он начал с того, что поцеловал их все — осторожно, бережно. А потом тем же манером он любил ее снова и снова, надеясь, что нежность хотя бы намекнет ей на то, что он так до сих пор и не сказал.
Он сделал всего лишь первый шаг к признанию.
