Тут уже за дело взялась Ранди: вскипятили воду и вымыли младенца, еще до того, как в дверь вошел доктор Хайнц, бормоча: «Не может быть… прямо в выгребную яму!» Но несмотря на такое преждевременное и совершенно неожиданное знакомство с суровой правдой жизни, мальчик оказался совершенно здоровым; его завернули в одеяльце и принесли в гостиную к родителям. Оба они удивились, увидев огромные уши ребенка, которые до этого момента были скрыты зловонным плодным пузырем. «Какой-то у него странный вид…» — прошептал Аскиль, но ни у кого из присутствующих не было никакого желания поддержать разговор.
— Ого! — повторял Круглая Башка в последующие недели, ежедневно по несколько раз наклоняясь над своим двоюродным братом. — Ну и уши! Откуда они у него?
— Да, в нашей семье таких не было, — говорила в ответ мама Ранди.
— Эй! — воскликнул однажды Круглая Башка, сделав большие глаза. — Они двигаются. Я видел!
— Прекрати говорить о его ушах, — вздохнула Бьорк, которой казалось, что следует обратить внимание и на более симпатичные детали. — Посмотри-ка на его нос, — сказала она, — посмотри, какой он милый, посмотри на его глазки, посмотри, какие они очаровательные. Он будет знаменитым человеком. Мамин любимый малыш, — последнюю фразу она повторяла утром, днем и вечером, — тебя обязательно, обязательно, обязательно ждет блестящее будущее.
— Какое? — поинтересовался Круглая Башка. — Он что, будет пожарником или премьер-министром?
Но Бьорк попросила всех ходить на цыпочках, ребенку надо спать, а когда Аскиль приходил с верфи по вечерам, распространяя вокруг себя невозможный запах алкоголя, одеколона и скипидара, она повторяла: «Ш-ш-ш! Ребенок спит. Потише, Аскиль. Не мог бы ты перенести на черную лестницу все свои краски и холсты? Нет-нет, не надо щекотать ребенка, прекрати дразнить его».
Аскиль, который, конечно же, считал, что имеет полное право щекотать подбородок своего сына, попытавшись высказать нескольких робких возражений, исчезал на черной лестнице, чтобы продолжить работу над картиной, которая получит название «Новая жизнь в старой уборной», при этом он время от времени прикладывался к своей недавно приобретенной карманной фляжке, которая, как и палка, станет неизменным спутником всей его жизни. Но при том, что дверь на черную лестницу была закрыта, терпкий запах все равно проникал через все щели и трещины. Бьорк вздыхала, открывала окна и проветривала комнату, но толку от этого было мало, а когда он позднее приходил на кухню, чтобы посмотреть, как она купает ребенка, она спрашивала: «Ну что ты тут торчишь?» Когда он хотел что-нибудь спеть ребенку, она говорила: «Ты напугаешь ребенка своим голосом». А когда он наклонялся над колыбелью, чтобы поцеловать сына, она говорила: «Ты поцарапаешь ребенка своей щетиной, Аскиль, прекрати».
Одновременно с этим прекратились и их бессловесные игры в темноте. Теперь другой должен был занять место у ее груди, а одержимость алкогольными демонами у оттесненного на черную лестницу Аскиля стала приобретать новые масштабы.
Легким Аскиля, которые и так-то были не слишком здоровыми после немецких бараков, где гуляли сквозняки, не шли на пользу влажный воздух на черной лестнице, пары скипидара и постоянно возрастающее количество выкуриваемых за день сигарет. Прошло немного времени — и ему пришлось держаться подальше от сварочных цехов и тех помещений, где висело плотное облако сварочной пыли, от которой он начинал кашлять и задыхаться. Он закрылся в чертежной мастерской, стал проводить все время за кульманом, потеряв всякий интерес к превращению своих чертежей в стальную действительность. В результате его проекты судов стали постепенно меняться. Теперь в них вкрадывались какие-то фантастические детали, появлению которых в немалой степени способствовали алкогольные демоны и кубистический проект на черной лестнице. Сам Аскиль считал, что он в двух шагах от какого-то эпохального открытия, которое произведет революцию в судостроении, но отнюдь не все разделяли его точку зрения.
— Чертовы инженеры, — ворчали кузнецы в цехах, — сидят там у своих кульманов и ни черта не смыслят в реальной жизни!
