— Чувство пространственной композиции, — продолжал румяный, — важно не для одних покоящихся тел, но еще сильнее — для тел в движении, и мы работаем над ним не только в связках между людьми, но и в связке люди—природа. На этой звезде вы не найдете человека, который, в покое он или движется, не вписывался бы гармонично в свое окружение.
— Подтверждение налицо, — признал Этто, — но как на этой звезде насчет искусства? Раз вы подняли чувство композиции до таких высот, надо полагать, что и мастерство актеров у вас вовсю расцвело.
— Совсем напротив, — сказал румяный. — Раз мы эстетически обустроили саму жизнь, искусство стало лишним. Мы не играем в искусственную жизнь на сцене, а делаем саму жизнь игрой на уровне искусства. Какой толк в том, чтобы в театре разрешать конфликты по художественным правилам, а в жизни — каким-нибудь неэстетичным способом? Мы убрали противоестественное разделение искусства и действительности, а самой действительности придали форму искусства, устроив ее по тем самым правилам. Если, скажем, поссорятся два человека, то они вместо того, чтобы кидаться друг на друга безо всякого вкуса и такта, устраивают разборку, следуя проработанному драматургическому сценарию, который снимает бессмысленный пыл и разводит противников на расстояние, с которого они могут изображать из себя что хотят. К примеру, быть выдержанным человеком труднее, чем играть в него; но играть его — легчайший способ им стать.
— Я знаю немало актеров на Земле, — возразил Этто, — которые сотни раз играли на сцене определенного персонажа, но в реальности этим персонажем так и не становились.
— Вот поэтому, — объяснил румяный, — мы упразднили чистое искусство. Ведь актер на сцене переживает чужой конфликт, и нисколько не может на нем научиться разбираться с проблемами в собственной жизни, равно как и публика. Актер никогда не играет самого себя, как бы он сам ни считал, поэтому он не может перенести игру со сцены в жизнь, во всяком случае, не так, как следовало бы. Ему остается лишь разыгрывать чужие страсти. Мы, напротив, играем самих себя, играем напрямую свою жизнь, благодаря чему наша жизнь напрямую приобретает форму искусства.
— Жизнь как сплошной бал-маскарад, — воскликнул Аз, — вот это здорово!
— Нет, наоборот, — не согласился румяный. — Раз мы постоянно разыгрываем тех людей, какими хотели бы быть, мы действительно ими становимся, и нет нужды прятаться под маской, чтобы выйти за рамки недозволенного в обычной жизни.
— Все это выглядит просто идеально, — сказал Этто, — и все же у меня возникает нелепое чувство, что тут что-то не так.
— У меня тоже нелепое чувство, — признался Аз, — но я-то точно знаю, что не так: мой живот говорит ясным и понятным языком.
Румяный засмеялся:
— Язык природы и правда самый ясный, и глупо к нему не прислушиваться.
С этими словами он встал и отвел обоих землян к другой группе, которая обосновалась поблизости на опушке леса и собралась жарить дичь на огне. Картины живописнее, чем эта компания, Этто и Аз не видели в жизни. Мягкое вечернее солнце освещало покрытую нежным мхом площадку, посреди которой вился вытекающий из леса ручей. Сами румяные сидели или лежали в изящнейших позах по обе стороны ручья и, надо думать, разыгрывали жизнь, исполненную райского блаженства. Мужчины и женщины, дети и пожилые люди всячески выражали полное благоденствие — словами и жестами, ласковыми касаниями друг друга и воркующим смехом, говорящими о высоконравственных манерах этих людей. Тем временем со всех сторон из леса послышалось чудесное пение, приближающееся к лагерю; и вот вскоре между деревьями показались певцы, молодые юноши и девушки. У большинства из них в руках были разнообразные фрукты, собранные в дополнение к жаркому, в то время как другие несли пучки растений с большими листьями, которые, как позже узнали Этто и Аз, служили тарелками для еды или использовались как салфетки.
Жаркое уже было готово, и земляне приняли участие в трапезе, следуя местным обычаям — без особых приглашений и не спрашивая разрешения. К этому времени они достаточно ознакомились с нравами румяных людей, чтобы понимать, что все здесь могут делать или же не делать все, что им угодно, поэтому просить у кого-нибудь чего-то или о чем-то не имеет смысла. Однако за непринужденностью, с которой каждый действовал по своему усмотрению, стояла величайшая внимательность по отношению к прочим, проявлявшаяся даже в малейших деталях. Иначе у Аза, несмотря на его голод, пропал бы весь аппетит, потому что румяные люди не только держали мясо голыми руками во время еды, но голыми руками его себе и набирали. Однако, если они съедали один кусок жаркого, то не брали следующего, не вымыв перед тем добросовестнейшим образом руки в ручье. После еды они тщательно закопали кости и все другие объедки так, что и намека не осталось, что на этом месте ужинали добрые три десятка человек.
