И никому никогда не приходит в голову?
Никому, все более нетерпеливо отвечает полицейский.
И все желуди жрут.
Употребляют, а как же.
Ибо и нет ничего кроме желудей.
Все остальное — утопия.
Зачем же ты тогда лупишь по хребтам?
На это блюститель порядка уж вовсе не отвечает и двигается вперед.
А если бы я кликнул людей и провозгласил утопию?
Так мы тебе, ваше благородие, ручки к лопаткам и.
Прежде чем он фразу закончил, чувствую, что мне руки назад выкручивают и вяжут.
Утопия, начинаю кричать, вырываясь, да здравствует утопия! Без нее человечность свою утратите! Пусть хоть сто, хоть десять, хоть один из вас уверует в утопию, и тогда?
Но никто не обращает внимания на мои призывы.
Делают свое и с бумажными головами, без глаз, вперед и книзу вынюхивая, ищут желудей.
В выкрученных назад руках чувствую все усиливающуюся боль.
47
Меня огорчило, Николай Алексеевич, что вы жалуетесь на здоровье.
Не помешало бы и вам, пожалуй, глотнуть заграничного воздуха.
Что касается меня, то чувствую себя несколько лучше, особенно с тех пор, как я в Париже.
Париж чудесен.
Если бы у меня хватило сил, весь день шатался б по бульварам.
К сожалению.
Но был уже на Champs-Elysées, провел также восхитительный вечер в Vaudeville.
Что за актеры!
Столуемся в Diners de Paris, где за пять франков подают поразительный обед.
Правда, желудок не вполне слушается, а супруга моя прямо не выносит этой кухни.
Лиза, куда ты снова делась?
Покупки, вечные покупки, словно ей чего-то недостает, ведь у нее все есть, зачем столько покупок.
Париж чудесен.
Францией управляют капралы.
Сам Мак-Магон капрал.
A poigne в сладкой Франции.
Тут не говорят: нигилист, только коммунар.
Но делают с ними то же самое.
А в Национальном Собрании проходимцы по куску Францию сжирают.
Чужая страна, а сердце кровью обливается.
На улицу б не выходил, чтобы не смотреть на это.
На парижскую улицу?
Не выйти на парижскую улицу?
Туда, где солнце веселое и воздух веселый, и люди.
Где за столько лет впервые.
Я не в силах это произнести.
Боюсь, не сумею выдавить из себя.
Где за столько лет я впервые счастлив.
Я никогда не мог себе представить, чтобы человека могла охватывать радость при виде какой-то площади.
Но очутившись на Place de la Concorde поистине, убедился, что.
Это невероятно.
Самый угрюмый, самый одинокий и больной человек — и тот непременно отыщет доброе расположение духа, и такое сердечное благоволение, как только очутится на парижском бульваре.
Конечно — до тех пор, пока не встретит соотечественников.
На каждом шагу натыкаюсь на них.
В Café de l’Opéra блаженствующий Соллогуб: вы были в Баден-Бадене, как жаль, если бы я знал, я бы зашел засвидетельствовать почтение.
Ведь вы же меня видели на променаде и ждали, пока я первый поклонюсь.
Я, Михаил Евграфович? — словно пораженный.
Отворачиваю голову, а тут — Стасюлевич, как старая обложка, из которой вырвали книгу.
А вы все притворяетесь злым, смеется Тургенев.
Ведь вы же человек огромной доброты, ну, конечно же, наивный и добрый, а притворяетесь драконом.
Я — добрый? Только этого мне недоставало: добрый!
Тут по крайней мере, в Париже, вы бы, пожалуй, могли.
Мог бы, мог бы! Видно не могу. И зачем?
На завтраке у Тургенева знакомлюсь с французскими писателями.
Флобер — это мощь.
Золя — да, порядочный, но бедный и забитый.
Все остальные — импотенты и пустозвоны.
Альфред, потягиваясь утром в постели, вдруг вспомнил, что от Селины прошлой ночью пахло теми же духами, какими обыкновенно прыскается Жюль! Это обеспокоило его, особенно же, когда он осознал, что эту ночь провел не с Селиной, а с Клементиной.
Хапуга Стасюлевич романы Золя с рукописи переводит и еще нравоучения ему читает.
А вы тоже редактируете журнал?
Золя смотрит на меня глазами собаки жаждущей ласки.
Помогаю Некрасову.
Ааа. Так может быть вы — он заикается и краснеет — взяли бы у Тургенева мой адрес.
Весьма охотно, но однако раз Стасюлевич.
Да, да, бормочет Золя, конечно.
Он стесняется сказать, что хотел бы немного больше зарабатывать.
Мы все, вмешивается Гонкур, рассчитываем на русскую публику.
Это старший из братьев, младший недавно умер, но этот, говорят, более способный.
