Но скуку берлинскую какой декрет, какой гром победоносной артиллерии разогнать сумеет?
Дальше, Лиза, посчитать багаж — и дальше.
За Берлином, до самого живописного Рейна, тянется страна Тринкгельд.
Берущий Тринкгельд — продается с потрохами.
Жизнью тех, кто раздает Тринкгельд, управляет инстинкт физического самосохранения.
Думать, волноваться, помнить о прерванной дома работе — nicht kurgemaess.
Kurgemaess: тянуть Kraenchen через стеклянную трубку, любоваться schöne Ansicht, дамам кланяться на променаде.
Доктор, я уже третий стакан выпил.
Ходите, обменивайте вещества.
Доктор, вчера я получил письмо из России. У нас ведь знаете что?
Я бы особенным постановлением запретил писать из России курортникам. Ходите, обменивайте вещества!
Гуляют, кланяются, министр и шпион, кокотка и бесплодная миледи, обмен веществ и Тринкгельд; наплюю я на эти воды, отчаивается полуживой рязанский помещик, закачусь на целую ночь в Линденбах, Грете двадцать марок в зубы — скидывай, бестия, лишнюю одежду; завитой обер-кельнер с перстнем украшенным крупной бирюзой — das hat mir eine hochwohlgeborene russische Dame geschenkt; и посередине я в кресле на колесиках; добрый день; добрый день, милостивая государыня; о, и князь тут; добрый день.
Павел Васильевич, как вы тут можете выдержать.
Чего не сделаешь для здоровья, Михаил Евграфович.
Анненков рядом со мной, хоть и опираясь на палку, но проворно перебирает ногами.
A propos, я получил последний номер, в самом деле превосходный.
Анненков, как обычно, хочет доставить собеседнику удовольствие.
Только откуда у вас взялся Достоевский?
А почему бы нет? Разве мы его когда-либо отлучали?
Но он вас; нас — поправляется Анненков, вспомнив, что он тоже прогрессивный.
А знаете, когда Некрасов предложил ему печататься, не прошло и недели, как прислал.
Впрочем я не в восторге.
Добрый день; добрый день, господа; добрый день.
С Елисеевым настоящая комедия, все путают его с купцом, носящим ту же фамилию и предлагают сделки, а в Эмсе, хозяйка никак не могла понять: такой знаменитый негоциант — и скупой, так что начала его преследовать, то постель даст не такую, то шум под дверьми устроит, а он.
Добрый день; добрый день, милостивая государыня.
Нет, нет, Павел Васильевич, я не выдержу.
46
Под немецкой периной сон бесцветный и плоский, но отчетливый — люди словно вырезанные из бумаги, и я из бумаги, только они все без глаз, я же их превосходно вижу, так что верно глазами, а то чем же еще?
И к тому же запах — не немецкий, скорей отечественный, наполовину хлев, наполовину московский трактир и губернское присутствие чуть-чуть примешивается.
Много людей, каждый что-то делает, один тесто катает, второй подметки прибивает, третий листья сгребает, четвертый у пятого из кармана бумажник вытаскивает, седьмой восьмого порет.
Так все спокойно, без крика.
Но вот что странно — у каждого голова высунута вперед, вперед и одновременно вниз; руки — свое, а голова — свое.
И полицейский так же: шагает по улице, палкой, как положено, по хребтам бьет, его голова же — вперед и книзу.
Может вы мне объясните, обращаюсь любезно, почему все — вперед и книзу.
Будто бы, ваше превосходительство не знает, что желуди в небе не растут, отвечает бумажным голосом полицейский.
Но как же вы так без глаз?
А носами, ваше благородие, носами.
И в доказательство, что нос у него работает, нагибается и зубами бумажный желудь хватает около моей ступни.
Слышен короткий хруст и кряхтение и полицейский идет дальше, палкой по хребтам колотит, с головой — вперед и книзу.
Догоняю его и за руку.
Следовательно никто никогда кверху и вбок, спрашиваю пораженный.
Ой, ваше благородие, с упреком говорит полицейский, разве ты не отрекся было от утопии, а теперь снова?
А может если бы вбок нагнуть голову, стараюсь соблазнить его, придорожной грушей бы пахнуло?
Если бы кверху — может жаренные рябцы сами в рот полетят.
Не накликай беды, ваше благородие, сурово говорит полицейский, не поднимая головы.
У нас народ утопию давно растоптал и растер, ты о грушах и рябцах не толкуй.
У нас спокойствие и порядок.
У нас как установилось, так и стоит.
