В итоге мы попали в эвакуацию на Волгу, в Сызрань. Почему-то не переименованный большевиками, как он был Сызрань, так и остался. Я была очень активной пионеркой. Еле дождалась, пока мне исполнится 14 лет, чтобы вступить в комсомол. Тогда в 14 принимали. И была очень активной комсомолкой. Хорошо помню, как испытывала невероятное напряжение патриотических чувств. Просто острое такое ощущение, что вот если бы я была сейчас на Украине, я бы ушла в партизаны. Сделала бы я это или нет, неизвестно, конечно. Но вот порыв такой был.
Первое, что мы сделали, еще с другими девочками, одноклассницами, в свои 12 лет — мы пошли в райком комсомола и сказали — дайте нам задание тимуровское. Мы его выполним. И эти идиоты дали нам задание. Нас послали за 8 км от города, к аэродрому, где жили семьи военных летчиков. Пойти узнать, что с такой-то семьей.
Первая военная зима была невероятно суровой. Мы, все эвакуированные, — совершенно раздетые. И вот мы раздетые перли по морозу, не зная дороги, приезжие ведь. Обморозилась и я, и другие девочки тоже. С тех пор у меня обмороженные ноги, руки. Я уже не говорю о щеках.
Я приехала из южного города. У меня никогда не было валенок, в Харькове валенок не носили. У меня были резиновые ботики, из которых я уже выросла к тому же. И я их носила на босу ногу. И вот в этих резиновых ботиках я эти 8 км по приволжской степи в 42-градусный мороз. Тех, кто нам дал это поручение, совершенно не интересовало, можем ли мы его выполнить. Причем, как потом я узнала, на этот аэродром ходила машина.
Когда мы туда пришли, — мы заблудились, конечно. Школа тогда работала в три смены, мы пошли после третьей смены… Пока мы дошли, мы оказались в полной тьме и не знали, куда идти. Причем в какой-то момент мы увидели — где-то горит огонек, пошли туда на огонек, а там собаки привязаны. Мы не смогли даже подойти к дому. После чего мы все трое — нас три девчонки были: одна девочка из Киева, одна из Смоленска и я — мы просто разревелись, у нас слезы замерзали на щеках. Но все-таки дошли до аэродрома. Оказалось, что наша помощь абсолютно не нужна. Там, действительно жила семья летчика — трое детей и жена. Жена умерла. Трое детей. Они говорят — так неужели же дети останутся без призора, они же не на улице остались, в своей же части остались. Нас посадили в машину, укутали какими-то тулупами и отвезли обратно в город.
И тем не менее, вот этот вот порыв к общественной работе очень долго во мне сохранялся. Активность общественная, видимо, была в крови. Ощущение связанности своей с обществом, и ответственности за то, что происходит в обществе. Это очень рано проявилось. Другое дело, куда оно было направлено, как и кем использовалось.
Вот появляется из комитета комсомола какая-то барышня лет 18–20, наверное, и говорит нам, девчонкам-пятиклассницам: надо идти разгружать баржу с лесом на реке. И мы разгружали и очень гордились этим. Тогда же ребятишки моего же возраста работали на военных заводах. А я гордилась просто тем, что я справляюсь с этим делом. Может быть, оно было и не по силам, но дело в том, что у нас в роду папином физическая сила — это родовое.
Это повторилось, когда я оказалась в ссылке. Оказалась грузчиком. И я очень была горда тем, что я справляюсь с этой работой. Но это был долг силе и выносливости. Вот, значит, баржу разгружали, я уже не говорю про то, что нас посылали пропалывать поля, которые, конечно, бессмысленно было пропалывать. Ну, поле не прополешь. Можно грядку прополоть. А то, значит, пропалывать поля. Потом на уборку вязать снопы, чего я совершенно не умела — городская девочка. Пожалуй, зародилось именно тогда сомнение какое-то… Зачем посылают делать заведомо дурную работу? Но осознано оно было значительно позднее.
