Мне тогда еще не было 18-ти лет, и весь мой жизненный опыт исчерпывался школой и патриотическим подъемом Великой Отечественной войны.
А на Воркуту я поехала после первого семестра в университете — в гости к моему отцу Иосифу Ароновичу Богоразу. Он там отбывал свой пятилетний срок заключения. После окончания срока он остался там же на положении вольнонаемного — начальником аптекобазы Воркутлага. Там он познакомился и женился на Ольге Григорьевне Олсуфьевой (Алле Зиминой — это ее литературный псевдоним). Она, как и отец, отбыла свой срок заключения и осталась на Воркуте: возвращаться-то обоим было некуда.
И вот я, рьяная комсомолка, попадаю в дом «ушлых» лагерников. Казалось бы, у нас не может быть никаких точек соприкосновения. Отец и мачеха проявили максимальный педагогический такт. Они ни в чем не стали меня переубеждать, не спешили перекрестить в свою веру, навязать мне свой жизненный опыт. Возможно, оба вспомнили каждый свою молодость, может быть, такую же бездумную, как у меня.
В их дом, дом благополучных на тот момент «вольняшек» приходили их друзья — и такие же вольняшки, как они, и расконвоированные заключенные. Среди последних я помню киносценариста Алексея Каплера — автора сценариев знакомых мне фильмов «Три товарища», «Ленин в Октябре», «Ленин в 18-м году» (правда, я знала эти фильмы без имени сценариста). На Воркуте Каплер заведовал фотографией и там же и жил. Таким же бесконвойником был художник воркутинского театра, и его закуток в театре был увешан его работами. Бывал у отца его лагерный друг, 90-летний аптекарь откуда-то из западных областей, присоединенных к СССР в 39-м году. Он говаривал: «Советская власть своим приговором продлила мне жизнь — к моим 90 годам прибавила 10 лет срока; и я ведь должен подчиниться приговору!» Чаще других заходил бывший коммунист из Австрии Финик. Финик (домашнее прозвище) рассказывал, как ехал в СССР в эмиграцию — с несколькими чемоданами хороших своих вещей, и в поезде подбадривал других эмигрантов-попутчиков, одному обещал по приезде отдать один костюм, другому — другой, третьему — теплое белье, необходимое в холодной России; а сам вскоре оказался в лагерном бушлате. Все это рассказывалось с юмором по отношению к себе самому. Только что освободившаяся заключенная Женя — ч/с (член семьи, т. е., жена «врага народа»). Женя со страшным волнением готовилась к встрече со своим сыном, которого во время ее заключения воспитывала ее сестра: каким он вырос? захочет ли признавать родную мать? Именно поэтому она присматривалась ко мне, к моим отношениям с отцом. Потом я узнала, что волновалась она не напрасно. Сын не захотел не только жить с матерью — да и где? Где-нибудь за сто-первым километром от Москвы. Он, встретившись, не стал с ней даже разговаривать. Даже когда она тяжело заболела, не навестил ее, не простился перед ее смертью.
Еще мне довелось познакомиться — правда, довольно бегло — с красавицей-китаянкой, комсомолкой Ли, и с негром из США, тоже эмигрантом. Ли была даже не бесконвойница, а заключенная, она работала на аптекобазе лаборанткой, и на работу ее доставлял конвой. Я увидела, как в театр доставляют под конвоем артистов-заключенных. Однажды мачеха повела меня в театр на премьеру «Травиаты». Роль Травиаты исполняла жена какого-то большого лагерного начальника, холеная, сытая, пышущая здоровьем дама, которую даже грим не мог превратить в страдающую туберкулезом героиню. Альфреда же, ее ветреного возлюбленного, играл впервые появившийся на сцене, только что освобожденный от общих работ на шахте, изможденный, буквально зеленый, еще наголо остриженный (наверное, ему еще не успели подобрать подходящий парик), известный тенор какого-то московского театра, «подзалетевший» одновременно с Руслановой, что ли. И смех, и грех было видеть, как пышнотелая Травиата пылко кидается к возлюбленному, а тот робко отступает, испуганно косясь на зал, где в креслах восседает прибывший на премьеру супруг актрисы.
После спектакля артистов, снова под конвоем, отправляют обратно в зоны. Не все из них были «политики». Немало талантов обнаружилось и среди уголовников. Алле Зиминой, которая работала с ними, пытаясь вытравить из них уголовные манеры, специфическую жестикуляцию и преувеличенную «артистичность» исполнения, обучить правилам хорошего тона — приходилось нелегко. Среди актеров театра были и совсем вольные люди — примой была Глебова, жена вольнонаемного ленинградского инженера-электрика Шварцмана, который добровольно завербовался работать на Воркуте. Пестрая была компания!
