— Новицию вроде меня не подобает выслушивать непочтительные речи об основателе ордена даже от магистра ордена, сеньор.
— Во-первых, вы уже не новиций. Я наблюдал за вами во время диспута и считаю, что вы созрели для следующей ступени посвящения. Властью, данной мне генералом ордена, я посвящаю вас, господин д'Эрбле. Отныне — вы схоластик. Излишнее самоуничижение такой же грех, как и гордыня.
А во-вторых, — мне позволено говорить то, что я считаю нужным сказать. Я давно уже професс четырех обетов. Следовательно, если я произношу то или иное в беседе с младшим членом ордена, я имею к тому основания и действую во благо.
Арамис снова поклонился.
— Итак, — бесстрастно продолжал Бонавентура, не отрывая испытующего взгляда от лица сидевшего перед ним молодого человека. — Учитель не был в то время святым. Он участвовал в различного рода скандалах, дрался на дуэлях… Вам ведь тоже приходилось драться на дуэли, господин д'Эрбле?
— Да, сеньор. Мне иногда приходилось обнажать шпагу.
— И каковы же были результаты? Надо полагать — плачевные для ваших противников, раз я вижу вас перед собой.
И опять Арамис отвечал легким поклоном.
— Правда, однажды в Кревкере огнестрельное ранение приковало вас к постели. Кстати, это произошло четвертого июня, если не ошибаюсь! А основатель нашего ордена был ранен двадцать первого мая 1521 года при обороне Памплоны. Он защищал ее от французов. А ведь и вы, господин д'Эрбле, были ранены французом.
Дон Иньиго также оказался прикованным к постели. Вы вернулись к своей диссертации, а он лишь принялся читать жития святых мучеников и Господа нашего Иисуса Христа. Вы уже до этого помышляли об аббатстве, а дон Иньиго — никогда. Но, лежа в постели, с трудом оправившись от тяжелой раны и перенесенной операции, основатель ощутил сошествие Духа Святого, властно призывавшего его и указавшего ему путь. Видите, господин д'Эрбле? Все возможно в этом мире с позволения Божьего.
Арамис хотел что-то сказать, но иезуит властным жестом помешал ему это сделать.
— Он отправился учиться — ведь он не знал даже латыни, в то время как вам она уже досконально известна. Вы также оставили службу и поступили в коллегию. Вы сделали больше, приняв монашество.
— Сеньор, вы забываете, что, перед тем как начать учиться, святой Иньиго совершил паломничество в Иерусалим.
— Ничуть. Его позвал туда долг. Вы же, господин д'Эрбле, рискуя жизнью, выполнили свой долг в другом месте.
— Я не вполне понимаю вас, сударь.
— Я говорю о вашей поездке в Тур.
Арамис снова вздрогнул, на этот раз заметнее. Что-то изменилось в его лице, и иезуит понял, что его молодой человек, а вернее — слушатель, насторожился.
— Вам это невозможно сравнивать, сеньор, и мне непонятно, зачем вы это делаете.
— Откуда вам знать, молодой человек, что возможно, а что — нет? Пути Господни неисповедимы и неизреченна милость Его. Наше с вами дело — верить и надеяться. In articulo mortis,[52] не так ли, господин д'Эрбле? Не хотите ли отправиться в Рим? — неожиданно спросил Бонавентура.
— Но мое монашество… Кроме того, я хотел бы завершить полный курс обучения в коллегии.
— Вы продолжите обучение в Риме.
— Есть еще немаловажное обстоятельство, которое удерживает меня, сеньор.
— Какое?
— Я — француз.
— Но и я — не итальянец. Сказано: «Omne solum forti partia est, ut piscubus aeguor».[53] У христианина нет родины, а у члена нашего святого ордена — тем более.
— Но сказано также: «Если твой правый глаз соблазняет тебя, вырви его». Это соблазн, сеньор. Мне хотелось бы отправиться в Вечный Город и припасть к Святому Престолу, но сейчас я не могу себе этого позволить.
— Не надо уверток, сударь. Ваше сердце — в Туре. Что же — это так понятно в ваши годы.
В глазах Арамиса мелькнуло недоверие, не покидавшее его, впрочем, на всем протяжении этого необычного для него разговора.
— Этот соблазн, сеньор, я уже вырвал из своего сердца.
— Вы хотите сказать, что не оставили в нем места ни для кого, кроме Господа?
— Да, сеньор, — твердо произнес Арамис.
Магистр в задумчивости побарабанил сухими пальцами по столу.
— Errare humanum est.[54] Вы еще очень молоды.
