Теперь впереди шла бабушка Сакине, за ней шел я, растопырив руки, почти касаясь стен, не давая Ахмаду опередить себя.
Наконец мы остановились перед широкой низкой дверью. Бабушка Сакине осторожно постучала, ей сразу же отворили. Выглянула маленькая седая старушка, глаза у нее так и сверкали, как у кошки, а челюсти все время двигались, будто жевали что-то. Старушка кивнула головой. Тут матушка нагнулась ко мне и зашептала:
— Джафар, сынок. На минутку займи Ахмада, пока я зайду сюда. Куплю тебе потом на базаре ручку-самописку…
— Все равно не купишь, обманешь.
— Да нет же, отцом клянусь! Ты только займи его, хорошо?
— А вы зачем туда пойдете?
— Дело есть, нужно. Бабушка Сакине возьмет свои вещи — и пойдем дальше…
Матушка наклонилась к Ахмаду и что-то зашептала. Тот широко, во весь рот, улыбнулся:
— Ладно, никому не скажу. Только ты смотри купи, а то…
Но бабушка и матушка уже исчезли в двери. Мы с Ахмадом уселись на скамейке у забора.
Ахмад сиял:
— А мне мама купит паровоз. Только никому говорить не велела.
Прошло некоторое время, мне надоело сидеть:
— Ахмад, хочешь сыграем в прятки?
— Как это?
— Ты сиди здесь, закрой глаза, а я спрячусь…
— Нет, не хочу. Ты меня бросишь здесь, а сам уйдешь…
— Не хочешь, ну и не надо… Давай тогда ты спрячешься, а я буду искать?
— Ладно… Только ты глаза закрой…
Я сделал вид, что крепко зажмурился, и начал считать:
— Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Спрятался?
Ахмад убежал. Я тихонько вошел в дверь, спустился по ступеням и оказался во дворе. Никого. Двор был большой и заброшенный, множество маленьких комнатушек лепилось по стенам. Кое-где в окнах мигал свет. Пахло чем-то смрадным, но я продолжал стоять, пытаясь угадать, в какую дверь вошли матушка и бабушка Сакине.
Ничего разглядеть я не смог, а дальше идти боялся. И тут мой взгляд упал на одну из каморок в глубине двора. Оттуда торопливо поднимались матушка, бабушка Сакине и та незнакомая старуха. Они уже почти пересекли двор, когда из глубины подвала, как два голубя, вдруг взметнулись чьи-то руки. С отчаянием они ухватились за край порога, а затем показалось лицо женщины, белое-белое, под цвет снега, что покрывал двор. Глаза на этом лице — как два провала, рот широко раскрыт, будто вот-вот вырвется из него: «А-а-а-а-а!» Руки женщины простерлись вперед, сама она распласталась на снегу и глядела вслед матушке, словно вымаливая что-то. Изо рта вместе с немым криком поднимался белый пар.
Вдруг мне показалось, что эта женщина — Туран-ханум, только наша Туран-ханум была не такая худая.
Я невольно подался вперед, чтобы разглядеть ее получше. Но в этот момент фигура с протянутыми, трепещущими руками, с обнаженной грудью, вырвавшейся из рубашки прямо на снег, с темными разметавшимися волосами качнулась и медленно поползла вниз.
Уже не было видно ни головы, ни лица, только метались руки, несся крик «а-а-а-а» и белый пар таял в воздухе.
Я бросился к выходу.
* * *
Мы отошли уже довольно далеко от того дома, когда бабушка Сакине остановилась, оглядела сверток и спросила:
— А теперь что с ним делать?
— Заладила «что делать», «что делать». Я уже сказала, что…
Это произнесла моя матушка, но слова звучали нетвердо, как будто в горле у нее что-то застряло.
— Нет, не могу я, не могу… клянусь богом… Ханум, дорогая! Вон, кругом собаки… вороны, — бормотала бабушка Сакине.
На пустыре по обочине дороги носились по снегу собаки. Они что-то вынюхивали, гонялись за воронами. А те, сидя на заборах, на земле, деловито копались носами в снегу и поглядывали на нас маленькими черными глазками.
— Матушка, чего это вороны так снегу радуются? — спросил я.
— Ну, так пойдешь ты или нет? — продолжала матушка, не обращая на меня внимания.
— Я боюсь, как бы кто… Ведь, ханум, дорогая… Боюсь я, — глухо отозвалась бабушка Сакине.
— А вот я не боюсь ничего! — раздался звонкий голос Ахмада.
— Ну да, тебя чертом припугнешь, ты и то испугаешься, — сказал я.
— А ну быстрей! Что за баба, совсем нас изведет, Ты что, ждешь, пока солнце взойдет и видно станет?.. — грозно торопила матушка.
— Никакого черта я не боюсь, совсем не боюсь, — не унимался Ахмад.
