— Братцы… Как же я десять-то тыщ связанными руками? Отпустите, братцы, за деньгами-то… Его высокопревосходительство велели — сами слышали…
— Ты, ваше степенство, — спросил городовой, отпустив, — сам-то дойдешь?
— Со всем бережением, почтенный!
И, действительно, пошел ровно, не качаясь, надевая шубейку на ходу. Петру Григорьевичу буян показался знаком. Он догнал его и спросил:
— Кондрат, ты ли это?
Буян обернулся, присмотрелся, избитое лицо его омертвело — ссадины засинели темнее на побледневшем лбу и под глазом, в пегой бороде налипла медная омулевая икра и фарфоровое крошево:
— Петра Григорьич… Петра Григорьич… Ах ты, боже праведный… — И вдруг спохватился, спросил краем рта, тихо. — Вольный?
— Да, вольный, вольный… Кто же тебя так раскрасил?
— За правду…
— Самой собою… Пойдем ко мне… Умоешься, что ли…
Когда они вошли в калитку, на Петра Григорьевича кинулся огромный пес Полкан, достал лапами до плеч, будто целился в глотку. Петр Григорьевич погладил собаку по лобастой голове. Кондрат, на которого Полкан не обратил внимания, сказал:
— Репьи у него с лета… Полено не чисто… Остричь бы…
Он порылся в шароварах, достал черные складные овечьи ножницы, наклонился к собачьему хвосту. Полкан соскользнул с Петра Григорьевича, оскалился на Кондрата, зарычал.
— Стой, волчья ягода, — безбоязненно сказал Кондрат, — Петра Григорьич, — передал ножницы, — держи-ка, я ему клыки заговорю… Ах, ты ж сучий ты сыночек… Патриот окаянный… Кушай, вор ненасытный, — и протянул в оскалившуюся пасть кусок колбасы, который вынул из кармана шубейки, — кушай, не боись…
Полкан принял угощение, глотанул, но скалиться не перестал. Петр Григорьевич успел выстричь репей. Полкан порычал, крутанулся, как бы желая поймать хвост и, рыкнув без зла на Кондрата, побежал в конуру, помахивая хвостом.
Правда Кондрата, за которую он пострадал в ресторации, состояла в особенностях сибирской золотопромышленности. Золото брала казна, брали хозяева-старатели, а еще были жуки. Ни приисковые управления, ни горная полиция ничего не могли поделать с этими жуками.
Золотарники, то есть рабочие, а вернее сказать бродяги, нанимались к жукам, даже получали некоторый мелкий задаток. Набиралась артель душ на полтораста. Жук этот показывал приисковому начальству документ честь по чести, с подписями, с крестиками главным образом. Идем, мол, стараться на бортик, на выработанный прииск то есть, может, пофартит. И получал на всю партию спирт — по ведру на нос. Вот тут-то и нужно было разогнать на все четыре стороны золотарников, оставив при себе столько человек, сколько надо, чтоб дотащить до бортика казенный этот спирт. Бортики находились рядом с крупными золотыми компаниями. Конечно, немного золота — фунтов пять-шесть жуки сдавали державе, записывали в горную книгу.
— Чтобы вид был, — пояснил Кондрат.
А на большом, солидном прииске, верстах в десяти, спирт шел по два золотника за бутылку.
— До пяти пудов золота за спирт выручали!
— Да куда они его девают?
— То-то и оно — куда… За Амур!
Кондрат сидел в комнате Петра Григорьевича, возле стола, как когда-то в Усолье, будучи еще молодым.
— А ты-то откуда — десять тысяч?
— Каки там десять тысяч! Ляпнул, что на язык попало! Теперь уходить надо…
— Куда же ты пойдешь?
— К Грише Непомнящему пойду… Я всегда — к нему, к Григорию Фомичу… У него — лесопилка на Белой… Степенный…
— А тебя-то за что вышибли?
— Патриота поперек рожи бутылкой.
— Какого патриота?
— Жук! Кусошник! Желаю, говорит, на алтарь отечества, как патриот… Ну, я ему… Я же его в тайге видел, вора!
— Так вот отчего ты — на алтарь! — рассмеялся Заичневский.
— А что делать? Ежели патриот и на алтарь — не трогают, привечают… Я уж насмотрелся, наслушался… Честно нельзя, Петра Григорьич, нет… У кого бог в середке, тому — каюк…
— Какой же это Гриша?
— Аи не помнишь? Из наших! Из усольских. Церковь рубил… А потом — Витим…
— Так вы с той поры и в дружбе?
— С той поры, Петра Григорьич, с той поры… А ведь и я был богат, право…
— Как же?
— Жилу нашел за Тунгузкой! Ты не думай, прииск правильный, в горном управлении означен.
— Ну и где же он?
