— За тобою, Петенька…
Петр Заичневский выбежал. Солнце ухнуло в глаза. Белые гуси, высокомерно выдлинив шеи, переваливались цугом по лебеде. Петр Заичневский рассмеялся: уж больно они были смешны — глупые, важные, надменные, предназначенные для жаркого.
На веранде пили чай отец, Проскуров и еще двое — молодой судейский в венгерке и незнакомый офицер — толстенький, крепенький, однако не шустрый, что скорее подходило бы к его внешности, а как бы подернутый ленцой. Отец был словно чужой самому себе. Он сидел выпрямленно, как кукла, как оловянный солдатик. Халат смущал его. Должно быть, при регалиях он чувствовал бы себя естественнее. Судейский помалкивал, офицер мазал масло на ломоть, Проскуров улыбался деланно, некрасиво, нес чепуху:
— Арестовывать друзей неприятно… Я не имею к этому отношения… Поверьте… Весьма, весьма неприятно-с… Вот, извольте видеть, чай… Самовар-с… И вдруг — пермете муа — обыск… Дружба — дружба… и вдруг — служба…
— Обыска не потребуется, — небрежно сказал офицер и, увидев Петра Заичневского, встал. Отец смотрел на офицера с каменной завороженностью: государство, которому он, полковник Заичневский, служил верой и правдой всю свою жизнь, вторглось в его покои.
— Бонжур, мсье лейтенант-колонель, — объявил Петр Заичневский, — вы, кажется, не доели бутерброда… Здравствуйте, господа!
Проскуров и этот судейский засуетились:
— Здравствуйте, Петр Григорьевич!
Кругленький подполковник Житков сел:
— Веселый спутник — полдороги… Собирайтесь, господин Заичневский… Поедем мы с вами в Санкт-Петербург… Я думаю, господа, все образуется…
Тяжело поднялась по ступенькам Авдотья Петровна. Лицо ее было приветливым, как у радушной хозяйки.
— Маменька, — сказал Петр Заичневский, — мы с господином жандармом прокатимся на казенный кошт в столицу! Не тревожьтесь обо мне — с таким попутчиком никакие разбойники не страшны.
— Разумеется, — твердо сказала Авдотья Петровна, — я велела изжарить в дорогу гуся. Чтобы не слишком разорять казну.
Николай Заичневский остался во флигеле прибираться на случай обыска…
Мужики стояли в сторонке, смотрели на тарантас отчужденно. Бабы, прикрыв узловатыми руками подбородки, полуоткрытые рты, каменно наблюдали из-под ситцевых платочков, опущенных до глаз. Акулина, кормилица, вздумала было заголосить, но барыня глянула на нее сверлом…
Тарантас покатился на Хотетово…
Ехали поначалу молча, сидели рядышком. Жандарм, нижний чин, примостился с кучером на облучке, рассуждая с ним вполголоса о покосах, о землице (хороша земля в Орловской губернии), о том, что теперь, стало быть, после государевой воли, мужику вроде бы надо вперед глядеть, а что там впереди — один господь бог знает. Рожь наливалась вдоль дороги, а за нею голубел овес — вот-вот и косить пора. Навстречу ехала телега. Справная гнедая коняга тянула груз — два каменных катка. Хороший хозяин готовился к молотьбе. Везли, должно быть, в Семеновку к Степану Ильичу.
Разговор в тарантасе не ладился поначалу. Но постепенно разговорились и господа. Подполковник сказал:
— Хороша погода, не правда ли?
— Будет вам скоморошить, — отвернулся Петр Заичневский.
— А вы — напрасно… Я ведь к вам зла не имею… Вы ведь сами, господа, неосторожны… Плохо тайничаете… Нет ничего такого тайного, что не стало бы явным… В писании сказано…
— Да ну! — глянул на Житкова Заичневский. — А я думал, в вашей инструкции…
— Пустое, Петр Григорьевич… Есть власть — есть крамола… Одно без другого не бывает-с…
— Так будет! Будет другое государство! И обойдется оно без жандармов. Потому что будет оно — народное!
— Как же вы достигнете такого государства?.. Поясните… Право же, я — не в службу, а в дружбу…
Заичневский усмехнулся:
— Да очень просто, мсье лейтенант-колонель. В империи восемь тысяч студентов, да войско, в котором офицеры — образованные люди, да арестанты, вроде меня, да раскольники, которых вы притесняете! И все — недовольны! Организуемся, объединимся и — переворот!
— И вы — вот так-с… Запросто об этом? — вполголоса спросил Житков.
— Да что скрывать-то? Подполковник покачал головою:
— Однако…
— А вы не тревожьтесь! Вы (осмотрел с насмешливой юношеской почтительностью немолодого подполковника) к тому времени уж и в отставку выйдете! Мы вас не тронем! Живите себе да замаливайте грехи!
