— Да всех сил его, может, сонливый разъезд, — возмутился Корела, давно спрыгнувший с пуфа. — Воевода, а ну подымай полки, враз нагоним драконов по свежим следам, разнесем в пух и прах, помяни мое слово, корки дынь жрать заставим.
— Цемно[90], пан атаман, — леденисто ответствовал Мнишек, — ночью ратные сурны молчат, только воры и демоны рыщут.
— Налететь на засаду недолго, — разумно заметил князь Константин.
— Государь, повели — возьму сотню, — кинулся казак к своему царю, — поквитаюсь с ворами Острожскими! Неспроста обнаружились явным огурством, я уж чую их, что-то готовят, и нам медлить нельзя. Сотню дай, государь!
— Сотню — это ни рыба, ни ящерица, — раздумывал Константин, — да и в драку лезть рано. Острожские сами крови не ищут. Вишь, дозорных-то наших прислали живьем. Бить по войску, идущему за королевским сенатором, — не на сеймиках лаять, напасть вряд ли решатся. Но мне кажется, молодой человек, — кивнул князь на донца, — в чем-то прав. Ежи, дай ему сопровождение, пусть промнется, разведает шлях за буграми.
— Добже. Десять драбантов из роты Зборовского. Атаман, я молю вас грядущей короной царевича не завязывать бой.
«Зачем ехать тогда?» — хотел спросить казак, но вдруг понял, что пятиться поздно: можно будет подумать — он струсил, получив под начало такой слабоватый отряд.
— Храни Бог, Андрей, — обнял друга Дмитрий.
«Чтоб ты сгинул, чернявый татарин, во мгле», — пожелал гетман.
Корела поправил на груди орден гривны, на ремне — саблю и скользнул из шатра.
Выбрав вместо жолнеров Зборовского кого попроворнее из украинских казачков, он хотел еще проводниками (до места стыковки разъездов) взять дозорных позорников — кто способен еще передвигаться в седле. Как и предполагал Вишневецкий, разъезд отделался радужными синяками, теперь ругался и клялся чем свет стоит, но, увидев Корелу, не выказал сильной охоты ехать с ним в ту же темень на горе-отмщенье Острожскому.
— Ну и ладно, я сам за всех дураков отомщу, — приободрил себя атаман и пустил жеребца перебоем.
Сбежав с кургана, где белели палатки, чернели потушенные по приказу воеводы-старосты угольные пятна костров и вокруг них повсюду вполголоса хмуро судачили воины, рысак Корелы пустился, вдыхая всей грудью полуночный воздух, к днепровским горам. За ним едва поспевали кони взятых в разведку бойцов, а над ним пролетала, не трогаясь с места, Вселенная. Изумрудные звезды смотрели вниз с какой-то прозрачной и явственной, но ускользающей от понимания и рысака, и Корелы выразительной мыслью, — очевидно, смотрели они не на землю, а куда-нибудь мимо земли.
В перелеске разведчики взяли короче поводья, чтобы лошади их не запнулись за корни дерев, подымавшие шлях, и своих седоков не расшибли о темную почву. На того, под кем конь хоть слегка спотыкался, остальные смотрели уже как на смертника, — галицкие казачки подобрались сплошь суеверные.
Скоро лес поредел, на макушке холма впереди все увидели чью-то фигуру, махавшую им.
— Если ты чоловик, подойди, если черт — сгинь, — выкрикнул казачок, о котором ходила молва, что умеет общаться с нечистым и справлялся с ним тысячу раз.
Неизвестный не двинулся и не пропал, но приветливо покивал головой казачку-куму.
— Тебя просят, иди, — подтолкнул разведчика Корела.
Казак закрестился: «Святый и крепкий…» — спешившись, полез на холм, взял махальщика и с ним вернулся назад. Знакомый бес оказался роскошным подсолнухом, каждый казак вышелушил по горсти; саму голову, отломив, укрепил перед седельной лукой добытчик, и разъезд поспешил дальше.
С подсолнухом скакать стало веселее, потеплели, казалось, к скитальцам высокие звезды, и сама сокровенная мысль их уже проявлялась, даже горы и пропасти страшной земли показались вдруг складками бархата.
Но едва казаки обогнули Каневский холм, снова вздрогнули и натянули поводья. На всех разом пахнуло речным воздухом — в низине шел Днепр, полосато-белесый от звездных волн, важно, круто петляющий. Киев спал на каком-то холме во мгле слева, впереди же по берегу и, может быть, по воде хлопотливо витали капельные огонечки, и оттуда летел слабый плеск.
