Иногда она присаживалась рядом с мужчиной, которого только что оскорбила, и страстно целовала его в губы. Иногда она уходила с ним.
Я наблюдал за ней издалека. Чтобы внушить любовь, она была мало привлекательна. Но во всем остальном ее гордость, резкие смены настроения меня пугали и смущали. Она не была похожа ни на одну девушку. Ее голос волновал. В этом заведении она была интересным, редким, интригующим объектом для наблюдения. Но на расстоянии.
Вагон был загружен, опечатан и прицеплен к товарному составу. Но со следующего утра мне предстояло начать новые поиски. Трудности, смертельная тоска, кули, взятки — для чего все это было нужно, черт возьми! Для чего? Не исключено, что в Чите, благодаря полковнику без ноздрей или другому своему бандиту, Семенов захватит наш вагон. Для кого я работал? Для атамана.
Я вышел из саней у «Аквариума» в самом ужасном расположении духа.
В углу, под портиком, стояла какая-то женщина. Ее лицо периодически освещалось клубами табачного дыма. Я узнал Лену.
Когда прошел рядом с ней, она неожиданно меня спросила:
— Это правда, как все говорят, что ты очень хорошо говоришь по-русски?
Она сделала ударение на «ты», здесь был и вызов, и усилие.
— Вам сказали правду, — ответил я.
Но я никак не выделил голосом «вы». Лена подошла ко мне так близко, что ее зажженная сигарета чуть не обожгла мне веки.
— К чему это ваше «вы»? — спросила она со злостью.
Я сказал, что ничто не позволяло мне проявлять в отношении нее фамильярность. Я видел ее издалека и знал о ней только то, что она поет.
Какое-то время она колебалась, а потом сразу, на одном дыхании проговорила:
— Вы не смеетесь? Во Франции так принято обращаться ко всем, ко всем людям?
«Люди», «ко всем людям» она произнесла эти слова шепотом.
В ее шепоте не было ни жалобы, ни упрека, а только безграничное удивление. Страна, где к мужчинам и женщинам, голодным, выполняющим тяжелую работу в поле, в мастерских, на фабриках, в шахтах, ко всем мужчинам, ко всем женщинам с мозолистыми, безобразными руками — к ним обращались как к богатым, офицерам, чиновникам, полицейским? Тогда как здесь…
Лена глубоко вдохнула и сказала:
— Мне нужно на воздух. Внутри просто нечем дышать. На сцену мне еще не скоро, мы могли бы немного прогуляться.
Я согласился.
Какой-то пьяница, весь в лохмотьях, едва стоявший на ногах, навалился на меня и осыпал меня отборнейшей бранью. Я инстинктивно ответил ему тем же. Я тут же подумал о Лене, захотел извиниться. Немного удивленная, она не дала мне произнести ни слова.
— Ах, оставьте. Мне часто приходится слышать подобное, я и сама могу иногда…
Затем она рассмеялась, но это был невеселый смех:
— Это лишь доказывает, насколько глубоки ваши познания в русском, настоящем русском языке.
Я хотел ей рассказать о том времени, когда я жил в Оренбурге. Обычно это вызывало любопытство и интерес.
— Нет-нет! — воскликнула Лена. — Я знаю, знаю Россию. Расскажите мне о Франции, о Франции!
Мы шли вдоль Светланской, по неровному разрытому тротуару, от фонаря до фонаря, грязный свет прорезал туман. Пьяные мужчины и женщины, поддерживая друг друга, выходили из кабаков, распевая во все горло песни, выпрашивая милостыню.
Время от времени со стороны порта раздавались выстрелы, приглушенные расстоянием и туманом. Красные.
Облака почти касались земли. Было холодно и сыро. Лена подбадривала меня, торопила. Париж… Какая там жизнь. Я рассказал обо всем, что видел там до войны. Мои родители. Их друзья. Сорбонна. Латинский квартал. Мои друзья по университету. Люксембургский сад. Кафе. Богема.
Когда я умолк, Лена после недолгого тяжелого молчания сказала, подняв голову к нависшим тучам:
— Младше меня… А столько видел, столько видел, и такое, такое будущее…
Она отпустила мою руку и пошла одна. Нас разделяло большое расстояние. Она, как обычно, смотрела прямо перед собой. Так мы и дошли до «Аквариума».
Она пригласила меня. За свой столик. За тот, за который никто не хотел садиться. Попросила принести графин белой водки, подкрашенной травой желтого цвета, крупные малосольные огурцы, черный хлеб, селедку, колбасу и сыр.
