Не только меня грызли сомнения. В зале долго и зло перешептывались. «Как, — говорил этот шепот, — кого нам хотят представить, нам, завсегдатаям, постоянным клиентам, знатокам, нам хотят представить вот это… Тощее тело, спрятанное под темным платьем, лицо со впалыми щеками, безумный взгляд, словно она никого не видит…»
А потом, потом, всего несколько минут спустя, по залу вновь пошел шепот, но уже иной. В нем было не только удивление, но и ноты похвалы, даже признательности.
Ее голос, глубокий, сильный, полный какой-то невыразимой скорби. А ее песня отличалась от тех песен, что все здесь привыкли слушать. Она пела народную песню, старинную и очень медленную, очень простую, но каждое слово которой оставляло в сердце след, как камешки, которые бросают в спокойную гладь воды, и вода приходит в движение, круги за кругами, волна за волной.
Затем никто не хлопал, не произнес ни слова. Лена снова вернулась за свой одинокий столик — никому и в голову не пришло присоединиться к ней или пригласить ее.
Вновь раздался гвалт, еще более сильный и алчный, чем обычно, требующий, чтобы его потопили в спиртном. Люди мстили за песню.
В нашей ложе сидели две танцовщицы, обычно снисходительные ко всем и вся, я считал их своими верными подругами. Они почти набросились на меня, шипя:
— Ты смотрел на нее, ты на нее смотрел… Почему ты так на нее смотрел?
— Она великолепно поет, — ответил я.
Тогда они стали говорить, то перебивая друг друга, то одновременно, говорили с ненавистью, со злостью… Да, хорошо, хорошо, пела она неплохо, да, неплохо, это правда. Но разве это оправдывает ее гордость и надменность? Они приняли ее словно подругу. Хотели объяснить ей, кто из посетителей был особенно щедр и как вести себя с ними… И наверно, она не прислушалась к ним, не поблагодарила? Нет. Для нее они не существовали.
А потом она выбрала этот столик, за которым никто и никогда не сидел. Неплохо, мадам.
Девушки перегнулись за выступающий край ложи и закричали:
— Иди сюда! Иди быстрее! Василий собирается ее пригласить.
Василий был управляющим, невысокого роста, очень толстый, с внушительными мускулами под слоем жира. Я видел, как он одной рукой выбрасывал на улицу пьяниц, представлявших опасность, как тяжелой пощечиной приводил в себя танцовщиц. Он что-то шептал на ухо Лене, положив руку ей на затылок.
— Он хочет, чтобы она села за чей-то столик, а она отказывается, — говорили девушки. — Если она не пойдет сама, то он потащит ее силой. Дура! Она его не знает… Вот увидишь, вот увидишь…
Ничего я не увидел. Лена села за столик рядом с тремя бородатыми торговцами с лицами и манерами празднично одетых мужиков. Одна из моих знакомых сказала мне срывающимся голосом:
— Они просят ее спеть… Уже подали знак Сереже.
Сережа — это пианист. Он начал играть ту же мелодию. Из ложи я не мог видеть лица Лены, но я видел ее спину, прямую, натянутую, словно струна, которая вот-вот лопнет. Однако когда она запела, в ее голосе было столько же силы, чистоты и боли, как и в первый раз.
Торговцы слушали ее, склонив обхваченные руками головы. Потом они налили ей шампанского. Она отказалась.
— Что она о себе возомнила? — шептались другие девушки. — Она здесь для того, чтобы пить самой и делать так, чтобы пили другие. Только для этого она и нужна. Как все остальные. А, смотри!
Подошел Василий. Лена подняла свой бокал и выпила его залпом. Потом второй, третий… Торговцы пришли в восторг, в полное изумление. Возгласы восхищения. Стук каблуков по полу. Хлопки по спине. И они запустили руки в карманы. Лена оставила столик и вышла из зала.
Одна из девушек побежала, чтобы разузнать новости. Возвращаясь, она качала головой, пожимала плечами, бормотала что-то себе под нос. Она была в растерянности. Торговцы отправили Лене поднос, усыпанный рублями. Василий забрал себе половину и разрешил Лене на этот раз покинуть зал.
Лена не имела большого успеха. Нравилась она только русским. Иногда это были грубые князьки от торговли. Иногда одинокий мужчина с глазами, полными отчаяния.
Но в эти моменты шампанское и деньги расточались столь щедро, что все заметили, как Василий проникся чем-то вроде уважения к Лене. Пила она много, но почти не менялась. Разве что иногда она выкрикивала очень грубое ругательство или делала что-нибудь вызывающее, лихое.
