Он ожидал, что паутины будет больше. Здесь и там лежали увядшие цветы, значит, кто-то до сих пор приходил сюда почтить память умерших.
Амелия умирала от рака. Под конец она уже не вставала с постели. Кто же приносил сюда цветы? Кендалл?
Не верилось, что кости его предков могли быть вымыты ураганом из гробниц, расположенных вдоль стен, или из двух саркофагов посередине склепа, перед небольшим мраморным алтарем и массивным золотым крестом за ним. В задней стене склепа помещалось окно — цветной витраж, изображавший святого Георгия, убивающего дракона. Тяжелые ветви дубов, росших за окном, не пропускали солнце и не позволяли по достоинству оценить красоту изображения.
Он вышел из склепа, так и не зная, чего он ожидал увидеть. Все, что его беспокоило, поддавалось простому рациональному объяснению. Оползни, наводнение, и пожалуйста — кости попадают в самые неожиданные места. Разве удивительно, что Амелия, будучи под действием наркотиков, страдала галлюцинациями, что она говорила с духами? А на плантации жил какой-то несчастный бомж, ел кур и разогревал в банке суп.
Пора было, отбросив ненужные волнения, убираться с кладбища.
Не то чтобы они с братьями владели миллионами, но могли себе позволить этот проект. У него пока не было текущих дел, а значит, было время заняться реставрацией. Может быть, это пойдет на пользу всем им.
Эйдан побрел через кладбище к дому и вдруг едва не упал, споткнувшись о разрушенную гробницу. Он тихо выругался и посмотрел себе под ноги. Ему показалось, что на камне расплылось какое-то подозрительно знакомое пятно. Он наклонился и взглянул поближе. Похоже, тут что-то недавно разлили… Что-то бурое.
Засохшая кровь.
— Мейсон, я не хочу никуда идти, — простонала Кендалл.
— Ты должна.
— Нет. Как там говорится? В жизни есть только две обязательные вещи — смерть и налоги. Да и то — налоги можно не платить, если не хочешь. Тогда тебя посадят в тюрьму, где ты умрешь. Нет, я не должна никуда идти.
Отчего-то она чувствовала страшную усталость. И еще ей не хотелось снова столкнуться с Эйданом Флинном, хотя она не знала, почему она его так боится. Если Флинн поселится возле города, то встреч все равно не избежать и придется научиться справляться со своим страхом, потому что она не позволит никому изменить ее жизнь, ее привычки, ее друзей.
Не то чтобы она всегда торчала на Бурбон-стрит. Все местные знали: Бурбон-стрит — для туристов; за настоящим блюзом или в бар с атмосферой подлинного Юга нужно отправляться на Френчмен-стрит.
Но Винни играл на Бурбон. И многие из ее друзей ходили на Бурбон, чтобы послушать его. И сказать по правде, любой музыкант, ищущий постоянную работу, которая приносила бы приличный доход, почитал за счастье получить контракт на Бурбон-стрит.
— Отлично! — Мейсон ткнул в нее обвиняющим перстом. — Не ходи, если ты хочешь разбить сердце Винни. Уж как он вчера огорчился, потому что тебя не было, когда он пел свою новую песню!
— Да ладно, будто он не знает, что большей поклонницы, чем я, у него нет, — возразила Кендалл.
Но в душе она должна была признать правоту Мейсона. Винни был очень раним в том, что касалось его музыки. Что поделать — артисты! Она и сама когда-то собиралась податься в артистки, а потом… борьба за выживание заставила забыть мечты. Но и ее дело ей нравилось. И ей даже нравилось своим «даром» помогать людям, когда им было плохо, больно или просто требовалась дружеская поддержка. Ей слишком хорошо были известны разочарование и обиды. Это было одной из причин, почему она так любила Амелию.
— Юная леди, — сказала ей как-то Амелия, — никогда никому не позволяйте вас унижать. Вы сильны и талантливы, чего бы вам ни говорили и чего бы ни делали. Жизнь — это борьба. Вы должны знать, когда стоит отступить, когда стоит атаковать. Вы должны знать себя, знать себе цену.
Иными словами, Амелия научила ее скрывать от других свои слабости.
Амелия столькому ее научила…
— Мейсон, Винни — мой лучший друг, но… — Ее голос осекся. Зачем она ранит чувства друга, когда жизнь и так их ранит на каждом шагу? Мейсон посмотрел на нее. Он умел так посмотреть, что она сразу чувствовала себя дешевкой, хныкающей трусихой, предающей лучшего друга. — Хорошо, сдаюсь. — Она подняла руки.
