Либерман повертел фигурку в руках и шепотом спросил у Райтлингера:
— А о чем говорил ваш отец — горы, ущелья?
— Он много путешествовал, когда был моложе. — Райтлингер сделал в воздухе движение пальцем, будто что-то помешивая. — А сейчас у него в голове все перепуталось.
Либерман отдал бронзовую статуэтку Райтлингеру.
— Несомненно, это прелестная вещица, но не совсем то, что я ищу. До свидания.
Старик, его сын и птица молча смотрели, как Либерман уходил.
Тяжелые рельефные обои, толстые красные шторы и полированный пол из черного дерева гостиной Шеллингов создавали угнетающую атмосферу. Даже декоративные серебряные тарелки с гравировкой, висевшие по обе стороны от зеркала в позолоченной раме в стиле «бидермейер», казались мрачными и тусклыми: большие серо-зелёные диски скорее поглощали, чем отражали слабый солнечный свет.
Беатриса Шеллинг сидела у торшера и вышивала имя «Адель» на лоскутном одеяле. Хотя это занятие должно было успокаивать, скорость, с которой она орудовала иглой, говорила о некотором напряжении. Ее губы были сжаты, а лоб рассекали глубокие морщины. Она сидела так уже довольно долго, и слово из узорчатых букв было уже почти закончено.
Мари — ее младшая сестра — повела Эдварда и Адель в «Демель» (императорскую и королевскую кондитерскую). Она настояла, чтобы Мари внимательно следила за тем, чтобы дети не переели шоколада. В прошлый раз, когда они все ходили в «Демель», у Эдварда разболелся живот и его потом тошнило. Он съел тогда четыре бюста императора с начинкой из пралине.
От этих воспоминаний Беатрису отвлекли медленные тяжелые шаги мужа в коридоре. Дверь открылась, и вошел Шеллинг. На нем был золотистый смокинг и ярко-голубой галстук. В одной руке он держал сигару, в другой — листок бумаги.
— Беатриса, я получил письмо от Амелии.
— Она здорова?
— Она уже вышла из больницы.
— Сбежала? — В голосе Бестрисы прозвучала пронзительно-тревожная нотка.
— Нет, ее выписали по указанию ее врача.
— Тогда где она? Нам нужно ее забрать?
— Она не вернется.
На лице Беатрисы отразился целый ряд противоречивых эмоций, колеблющихся между надеждой и беспокойством.
— Она пишет, что нашла другое место, — продолжал Шеллинг. Он подошел и, посмотрев вниз, рассеянно заметил: — Ты снова вышиваешь.
— Да… — сказала Беатриса. — Куда она устроилась?
— Не знаю. Указан адрес в Альзергрунде.
— Но как она могла?
— Понятия не имею.
— Какая неблагодарность.
— Ужасно. Просто ужасно.
Шеллинг протянул руку к лампе.
— Тебе нужно включить свет, дорогая. Иначе ты перенапряжешь глаза, и у тебя заболит голова.
Затем, подойдя к камину, он бросил остаток сигары на потухшие угли.
— Она попросила прислать ее книги и быть особенно осторожными с микроскопом, но абсолютно ничего не сказала про свою одежду.
— Я попрошу Вильму и Альфреда все упаковать.
— Да, конечно.
Беатриса нервно работала иглой. Не поднимая головы, она сказала:
— А что Амелия пишет… о… — ее голос дрогнул. — Почему она так поступила?
Шеллинг шагнул вперед и протянул жене письмо. Беатриса энергично покачала головой, будто он предложил ей яд.
— Она ничего не объясняет, — ответил Шеллинг. Затем, сложив письмо и опустив его в карман, он добавил: — Я должен написать ее матери.
— Да, — взволнованно сказала Беатриса. — Сегодня же, а то она…
— Дорогая, — перебил ее Шеллинг. — Ты переутомилась, занимаясь с детьми. Тебе нужно отдохнуть и не волноваться больше.
Беатриса задышала чаще, а щеки ее вспыхнули.
— Девочка была очень нездорова, — мягко продолжал Шеллинг. — С самого начала. Что бы ни сказала бедная Амелия, очевидно, что это ее фантазии. Бред. Грета и Сэмьюэл так расстроятся. Мне их очень жаль. Я уверен, что врачи сделали все, что смогли, но… — Качая головой, он направился к двери. — Они не всесильны.
Вдруг Беатриса подалась вперед и схватила мужа за руку. Это было настолько неожиданно, что обычное спокойствие Шеллинга тут же пропало. Его правый глаз нервно задергался, а лицо вдруг вспыхнуло. И хотя рука его жены тряслась, она держала его довольно крепко.
— Хватит, — сказала она, с силой сжимая его руку и тяжело дыша. — Это должен быть последний раз. Я не могу… это… мы должны…
