— М-да, — хмыкнул Матье.
Люберон украдкой вытащил руку из кармана, приложил ее к губам и зажевал; его челюсти прыгали под кроличьими глазами.
— Вот так, — сказал он. — Вот так. Пьерне принял победный и хвастливый вид:
— Что я вам говорил?
— А что ты нам говорил?
— Не стройте из себя идиотов. Деларю, ты помнишь, что я тебе говорил после нападения на Финляндию? И после Нарвика, помнишь? Ты считал, что я каркаю, а так как ты половчее меня, то меня всегда сбивал с толку.
Он порозовел, за стеклами очков его глаза сверкали от обиды и гордости.
— Не нужно было ввязываться в эту войну. Я всегда говорил, что не нужно в нее ввязываться: тогда бы мы не докатились до такого.
— Было бы еще хуже, — сказал Пинетт.
— Хуже быть не могло: нет ничего хуже войны.
Он вкрадчиво потирал руки, лицо его излучало невинность; он потирал руки, он умывал руки, отрекаясь от этой войны, он в ней не участвовал, он даже ее не прожил; он дулся десять месяцев, отказываясь видеть, говорить, чувствовать, протестуя против приказов тем, что выполнял их с маниакальным рвением, рассеянный, нервный, напыщенный, бездушный. Теперь он был сполна вознагражден за все. У него были чистые руки, и его предсказания сбылись: побежденными были другие, Пинетты, Любероны, Деларю и прочие. Но не он. Губы Пинетта дрожали.
— Так что? — прерывающимся голосом сказал он. — Все хорошо? Ты доволен?
— Кто, я?
— Ну что, получил свое поражение?
— Мое поражение? Скажешь тоже, оно такое же твое, как и мое.
— Ты надеялся на него: оно твое. Мы же на него не надеялись и не хотим тебя его лишать.
Пьерне улыбнулся улыбкой непонятого человека.
— Кто тебе сказал, что я на него надеялся? — терпеливо спросил он.
— Ты сам и сказал — только что.
— Я сказал, что я его предвидел. Предвидеть и надеяться — две разные вещи, разве не так?
Пинетт, не отвечая, смотрел на него, все его лицо осело, губы вытянулись трубочкой; он вращал большими красивыми зачарованными глазами. Пьерне продолжал защищаться:
— А зачем мне на него надеяться? Докажи! Может, я из пятой колонны?
— Ты пацифист, — выдавил из себя Пинетт.
— Ну и что?
— Это одно и то же.
Пьерне пожал плечами и изнеможенно развел руками. Шарло подбежал к Пинетту и обнял его за шею.
— Не ссорьтесь, — благодушно сказал он. — К чему спорить? Мы проиграли, это не наша вина, никто не должен ни в чем себя упрекать. Это общее несчастье, вот и все.
У Лонжена появилась улыбка дипломата:
— Разве это несчастье?
— Да! — примирительно сказал Шарло. — Нужно быть справедливым: это несчастье. Большое несчастье. Но как ни верти, я говорю себе: каждому свой черед. Последний раз выиграли мы, на сей раз они, в следующий раз снова будем мы.
— Следующего раза не будет, — сказал Лонжен.
Он поднял палец и с саркастическим видом добавил:
— Мы воевали последнюю из последних войн, вот истина. Победителям или побежденным, ребяткам сорокового года удалось то, что не удалось их папашам. Покончено с нациями. Покончено с войнами. Сегодня на коленях мы; завтра будут англичане, немцы захватят все, везде установят свой порядок — и вперед к Соединенным Штатам Европы.
— Соединенные Штаты Моей Задницы, — сказал Пинетт. — Все станут холуями Гитлера.
— Гитлера? А что такое Гитлер? — высокомерно спросил Лонжен. — Естественно, он был нужен. Как придут к согласию страны, если их оставить свободными? Они ведь как люди — каждый тянет в свою сторону. Но кто будет говорить о твоем Гитлере через сто лет? К тому времени он сдохнет, а с ним и нацизм.
— Мать твою! — крикнул Пинетт. — А кто их проживет, эти сто лет?!
Лонжен был явно возмущен:
— Нельзя так думать, дуралей — нужно смотреть немного дальше кончика своего носа: следует думать и о послезавтрашней Европе.
— А эта послезавтрашняя Европа даст мне пожрать? Лонжен умиротворяюще поднял руку и помахал ею на солнце.
— Хватит! — сказал он. — Хватит! Ловкачи выпутаются всегда.
Пастырская рука опустилась и погладила вьющиеся волосы Шарло:
— Ты думаешь иначе?
— Я, — сказал Шарло, — думаю, что раз уж пришли к перемирию, надо подписать его побыстрее: меньше убитых, да и фрицы не успеют остервенеть.
Матье смотрел на него с недоумением. Все! Все мгновенно переменились: Шварц стал другим, Ниппер уцепился за дрему, Пинетт спасался яростью, Пьерне — невинностью, Люберон под сурдинку жрал, затыкал все свои дырки жратвой; Лонжен ушел в иные времена. Каждый из них поспешно выработал себе позицию, которая позволяла ему жить. Матье резко встал и громко сказал:
