— Не берите в голову, — как можно спокойнее произнес Морской, заодно и самого себя убеждая в неважности услышанного. — Это все из-за моей знакомой, — он кивнул на отрешенно откинувшуюся на подушку сиденья в машине Ирину. — По совместительству она мне бывшая жена и новоиспеченная вдова одного убитого совсем недавно иностранного инженера. Мы… — Морской поискал изящную формулировку, но получилась ерунда, — мы… общаемся. И с Галиной Ирина тоже уже знакома, — добавил он поспешно. — Так вот, выходит, наши мудрые органы проверяют, достоин ли я, — он снова кивнул на Ирину, — подобной компании. Прошу прощения за связанные с этим неудобства.
— Вас понял, — кивнул Семен и обошел машину, чтобы сесть за руль. — Вы не берите в голову, помимо вас еще о многих спрашивали. И как нарочно, не про семью или ближайших подчиненных, а обо всех, о ком я ничего не знаю, как и о вас.
— Спасибо, — искренне поблагодарил Морской, который знал прекрасно, что соседу про его жизнь известно очень много.
— Ходят слухи, — уже в машине начал Семен, которому явно все же было важно рассказать Морскому подробности, — что вы — отъявленный циник. Сложилось ощущение, что это ваша главная вина. Работали, мол, вы в редакции и много, и хорошо, но без должной восторженности. С чем вас и поздравляю. К таким нюансам по-настоящему придраться будет сложно.
— Было бы желание, — вздохнул Морской. — А оно есть, раз по поводу меня всех вызывают. Но я уверен: как только иностранцы уедут, эти волнения скоро кончатся, и все забудется.
— Что-что? — спросила с заднего сиденья Ирина.
Морской скривился. Мужчины вели беседу максимально завуалированно, к тому же обоим казалось, что шум мотора заглушает их слова и пассажирке ничего не слышно. Но нет… На удивление, Ирину взволновало не обсуждение ее персоны в разговоре, а неприятности Морского. — Куда это всех вызывают для расспросов о вас, Владимир?
Морской с Семеном, не сдержав насмешливых улыбок, переглянулись. Если бы Ирина была шпионом и старалась скрыть, откуда приехала, этим вопросом она бы себя выдала. Есть вещи, которые живущим за границей — пусть даже бывшим соотечественникам и обитателям социалистических стран — понять не суждено.
— Не волнуйтесь, — мягко попросил Морской, — ничего страшного не происходит.
— Пусть меня тоже вызовут, — зло сощурилась Ирина, то ли поняв, о чем речь, по его ответу, то ли просто вспомнив, как сама жила в СССР. — Я объясню, что все в порядке, иностранцы не в обиде, и вызывать по вашу душу никого больше не надо…
— А правда, — перебил Семен, отчасти, чтоб избавить Морского от необходимости объясняться с Ириной, — что вы могли сказать про материал какого-нибудь начинающего автора: «Блестяще! Вот то самое, прошу прощения, говно, которое мы можем смело ставить в номер!»? Верней, «прошу прощения» я вставил от себя. Вы, говорят, вещали без него… Такое было?
— Все возможно, — нелепо протянул Морской. — В запарке и не такое говорилось постоянно. Допустим, нужно срочно сдать полосу, а материала не хватает…
— Он мог бы сказануть и не такое, но никогда не сделал бы это при авторе заметки… — Ирина бросилась оправдывать бывшего мужа. — Он, безусловно, циник, но тактичный…
Морской при этом изо всех сил отгонял мысли о том, кто именно из редакции мог пожаловаться на подобный разговор. Год назад он принял решение не рыться в подробностях и не осуждать никого из коллег. Не ради них, а чтобы не пачкаться. Но иногда, конечно, руки чесались узнать конкретные фамилии и… Да хотя бы просто предупредить оставшихся в «Красном знамени» честных людей о том, что рядом крысы. В редакции, например, все еще работала вдова арестованного в 41-м и умершего от воспаления легких по дороге в лагерь поэта Поволоцкого. Морской и Галя с ней дружили. Ей, конечно, не лишним будет знать, что каждое ее словечко потом передадут «куда следует».
«Так! Хватит!» — сам себя прервал Морской. На самом деле мудрая Поволоцкая и без него все прекрасно понимала, и выяснения ничего не поменяют, а лишь позволят выплеснуть часть злобы и обиды. Выглядеть жалким и оскорбленным Морской не хотел, поэтому копаться в поступках посторонних людей не собирался. «Тут со своими, — он подумал о Горленко, — дел наворотил. Не хватало еще с чужими разбираться. Пусть говорит кто хочет и что хочет. Мне все равно».
