— Примерно так, — кивнул Коля. — Первую кражу они в Ташкенте совершили. Еще в войну. Говорят, от безысходности, кормить тогда в труппе ни людей, ни животных было нечем. Потом им оправданием служил послевоенный голод. Дескать, мы гибнем, а тут «фраера с деньжищами навыверт». Удивительно, но про первые годы их «операций» у нас вообще никакой информации не было — никто ни разу не подал жалобу.
— Что удивительного? — перебил Морской. — Тогда и об убийствах семьи жертв иногда не сообщали. Ты вспомни, что было за время! Я первый бы сказал тогда пострадавшему: «Ограбили? Ну, хорошо, что не убили. Нечего милицию попусту отвлекать».
— Да, может, ты и прав, — согласился Коля и продолжил. — Итак, в послевоенные годы наши преступники отработали свою схему, вошли в раж, втянулись. Я все это выслушивал уже сегодня, когда уломал Глеба дать мне возможность допросить арестованных. В присутствии Петрова, разумеется, — Коля презрительно скривился. — Куда ж теперь без него! Впрочем, поговорить мне дали. В какой-то момент я не выдержал, говорю этой дрессировщице, мол, но сейчас-то не война. И продуктовые пайки, и ставка у вас есть — хоть небольшая, но хорошая… Другие как-то же живут и не воруют!
— И что она?
— Да ничего. Петров придрался, что я вместо допроса по существу морали читаю, и отстранил меня. Они меня боятся. Им всё кажется понятным, считают окончательное признание делом времени, а я своими мелочами только порчу всю картину.
— А «окончательное признание» — это какое? — спросила Галочка. — Пока во всем, что ты рассказывал, я тоже, как Петров, вижу закрытие дела.
— Не оттуда смотришь, — пожал плечами Коля. — Одно дело — я рассказываю, другое — они сами. Вот ты бы, Галочка, как раз, глянув на эту Окуневу, тоже засомневалась бы, что та способна на убийство. Физически слаба, к тому же… я не знаю… ну, не похожа она на человека, который, если во время ограбления жертва очнулась, полез бы в драку. Сбежала бы она куда глаза глядят! Если бы завершающая часть операции в этот раз досталась Панковскому — я б и не сомневался. Тот хладнокровный. Взвесил бы, что живой свидетель ему ни к чему, двинул бы хорошенько ослабленному снотворным Гроху, ушел бы. И черную кошку на дверях, уходя, сообразил бы нарисовать, чтобы подозрения на другую банду навести. Но Окунева… Она такая вся восторженная, уверенная в собственной хорошести. К тому же — на ней самой нет ни малейших повреждений. И в показаниях она твердит упрямо, что обчистила карманы «птичек», сняла часы и украшения и ускользнула через черный ход, радуясь, что смогла управиться и быстро, и незаметно. Ни драки, ни убийства, ни черной кошки она не признает. И я, между прочим, еще до того, как все эти их показания узнал, уже заподозрил нестыковки. Именно из-за вида Окуневой. Может, зря, а может… Понятно, это дело времени — в надежных руках Петрова эта ваша банда подпишет все, что надо…
— Не наша, — перебил Морской, который уже устал ждать ответа на главный волнующий его вопрос. — Дневник Ирины нашли?
— Нет. И это у меня пока что главный козырь. Я своим четко объясняю, что с дневником загвоздка. А они слышать не хотят. Во-первых, твердят, что в списке похищенных вещей дневник вначале и не фигурировал. Я поясняю, что гражданка Грох про дневник сперва забыла, но, не обнаружив его в гостинице, спохватилась. А уж потом, когда ей страницу подкинули, точно поняла, что он в руках преступников. Но наши не сдаются — и даже Глеб на их стороне. Во-вторых, говорят, не переживай, будет твоя Грох спокойна, когда полное признание получим. Они считают, что Окунева утащила дневник в азарте, а потом изодрала и выкинула, как не представляющий ценности. Я спрашиваю: «А первый лист?» Мне отвечают: «Ерунда! Наверное, попался среди мусора на глаза каким-то добрым гражданам, которые читали про ограбление. Они и вернули лист владелице, естественно, пожелав сохранить анонимность, чтобы не ввязываться в дурную историю». Там в тексте первого листа фамилия Грох упоминается, значит, любой, как только прочел в газете об убийстве, мог понять, куда нести дневник, — тут Коля снова сменил тон. — Ну, то есть это в отделении все так считают. А я не из таких…
