Вехи развития и самосознания России — это вехи освободительного движения. Прошло всего лишь пять-семь лет после казни декабристов, еще их тени не исчезли с низких стен петропавловских равелинов, а мы уже видим молодого и далеко не молчаливого Герцена, а дальше литературно-философский кружок Станкевича, увлеченного иллюзорными идеями Сен-Симона, а в 40-е годы молодая интеллигенция уже в массовом порядке взялась штудировать Гегеля и из него извлекала последовательно революционные выводы… Вот она польза самой отвлеченной науки — философии, с которой отчаянно борется любое правительство и с которой сегодня чувствует себя неуютно даже наше, советское. А после Гегеля мода, которая часто выражает сегодняшние потребности духа, пошла на Шарля Фурье и Виктора Консидерана, социалиста-утописта, наиболее последовательного фурьериста, редактировавшего «La Phalanstere». Но это уже тема кружка Буташевича — Петрашевского, ликвидированного в 1849 году. Дата — памятная в литературе: в десятилетнюю отсидку пошел участник этого кружка Федор Достоевский. Но в этом кружке молодежь договаривалась до главного. Вслед за Консидераном, вслед за Бабефом они стали утверждать недостаточность, даже бесполезность чисто политических перемен и революций, если они оставляют без изменений эксплуататорский строй, основанный на частной собственности. Это тоже, кстати, черта интеллигенции того времени — бескорыстие и стремление не принимать на себя груз собственности.
Я привожу эти примеры не из-за страсти любого мемуариста-воспоминателя к подробностям, а для того чтобы показать, что и народники, и социалисты, и потом большевики не возникли из воздуха. Они все — следствие особенностей русской жизни, переплетения нарождающихся буржуазных тенденций с путами и средневековыми доспехами; самодержавия. Надо сказать еще, что наряду с традиционно русской, крестьянской мечтой о свободе значительная часть русской молодежи подпала под влияние самых передовых идей Запада. Герцен и Бакунин, уехавшие из России либералами, в изгнании быстро сделались революционерами-социалистами и анархистами. Русская действительность плодит и будет плодить революционеров в каждом поколении, которые станут отрицать завоевания отцов. В этих случаях мы часто все объясняем словами «контрреволюция» или «реакция». Кронштадтский мятеж, подавленный нами с такими неслыханными жертвами и трудностями в 1919 году, — это, конечно, был мятеж, подготовленный и сконструированный контрреволюцией, но ведь это еще была реакция простых и часто неграмотных солдат и матросов на неумение местного большевистского руководства создать сносные условия жизни, на чванливость новой власти — недаром возникло меткое словечко «комчванство», — несбывшиеся иллюзии участников любой революции, что уже завтра, послезавтра, ну очень скоро после революции все будет сытно и хорошо. Но, может быть, есть еще один критерий отсчета: хорошо человеку и хорошо государству? Это самый тонкий вопрос, который обязательно должен решать политик, попеременно уступая одним во имя других. Здесь только важно, чьими интересами живет сам политик.
Маркс, конечно, создал великое учение, даже скорее религию. Но его классическая теория, несмотря на свежесть революционных наблюдений в полной революциями Европе XIX века, не обладала практическими советами по технологии революции. Но, может быть, это и не задача теоретика: я не могу упрекнуть ту горстку социал-демократов, которые начинали социал-демократическую пропаганду в стране, в том, что они плохо знали историю революционного движения в Европе и Америке. Это всегда надо знать не только революционеру, но и любому политику, потому что действенность политики в конечном счете решает общая культура. Но современное пополнение политиков почти не знает истории движения, не учится на давних, но таких действенных уроках.
В смысле двойственности — революционизированного сознания, с одной стороны, и привычек благополучной среды, с другой, — Маркс был не одинок. В партии у него были и есть последователи. Я думаю, моя мысль понятна?
