И тут я почему-то вспомнила, как Руби, закончив играть, поморщился и облизал губы.
— Саксофон! — закричала я. Лина с Михаэлем уставились на меня, как на полоумную. — Мундштук!
Чтобы меня не перебили, я принялась быстро излагать свою версию:
— Я видела Руби перед тем, как он полез на сцену. Он не был пьян. Просто лицо раскраснелось. Но это могло было быть и от жары, и от возбуждения. Он легко вскочил на эстраду. И когда играл, не сделал ни одной ошибки. Значит, все было в порядке. А вот когда закончил, то ясно было видно, что у него болят губы — он морщился и дотрагивался до них. Я еще подумала: это оттого, что с непривычки или мундштук чужой. Но это был яд! категорически закончила я.
— Глупости! — брякнула Лина. — Яд горький, а Руби играл несколько минут. Неужели он не почувствовал горечь?
— Если Михаэль говорит, что яд сильный, то его можно было нанести не на весь мундштук, — запальчиво отстаивала я свою версию. — Вполне достаточно небольшого пятнышка… Ищите у Руби во рту ранку, вроде укола! — заключила я.
— А что ж, это мысль… Где у вас телефон? — Михаэль набрал номер полицейского управления.
— Виктор? Это Борнштейн. Проверь, пожалуйста, имеется ли во рту у Вольфа ранка, как от укола? Что? Да? Спасибо.
Михаэль посмотрел на меня, и я поняла, что подразумевают под выражением «квадратные глаза».
— Что? — подавшись вперед спросила Лина.
— Есть след укола на внутренней стороне нижней губы. Вокруг него самая большая язвочка…
— Ну, ты даешь, подруга! — сказала Лина и восхищенно выматерилась.
Мне стало неудобно перед Михаэлем. Он как будто не знает русского языка. Но кто их разберет, полицейских?
* * *
С начала визита старшего следователя прошло около часа. Лина поднялась со стула.
— Вижу, что у вас свои дела, а мне нужно срочно повидать вдову.
— Я объясню тебе, как доехать, — сказала я с облегчением. Поездка к Вольфам для меня отменялась.
— Конечно, вы понимаете, госпожа Коган, — со всей серьезностью произнес Борнштейн, — что в интересах сохранения тайны следствия вы должны весь наш разговор держать в секрете…
— Вот так всегда, — вздохнула Лина, — как только узнаешь что-нибудь стоящее, вечно на свет божий вылезает или тайна следствия, или высшие интересы, или еще подобная хренотень. Обещаю, пока не найдете убийцу, ничего никому не скажу. Но потом — напишу первая!
— Согласен, — невозмутимо отреагировал Борнштейн.
Проводив Лину до дверей, я вернулась в салон.
— Скажите, Валерия, музыканты из ансамбля на свадьбе говорили по-русски?
— Да, — кивнула я.
— Ничего не поделаешь, — развел руками Михаэль, — прошу вас составить мне компанию. Не возражаете?
— Чего уж там… — и я пошла собираться.
До Оленьего парка мы добрались минут за пятнадцать. На просторной стоянке, вчера вечером не вмещавшую все машины гостей, сегодня стояли на приколе лишь три машины. Одна из них, не первой молодости микроавтобус, была украшена по борту разноцветной надписью «Ансамбль Ностальжи».
Банкетный зал выглядел уныло. Столы ощетинились ножками перевернутых стульев, со стен сняли композиции из цветов и листьев, а лампы светили в полнакала.
В дальнем углу зала, на эстраде, репетировали музыканты. Слышалось треньканье гитары и приглушенный разговор.
— Интересно, кто из них саксофонист? — шепотом спросила я.
— А это мы сейчас узнаем, — Михаэль подошел к музыкантам, — можно вас?
К нам на площадку перед эстрадой спрыгнул длинноволосый парень с маленькой золотой сережкой в левом ухе.
— Я вас слушаю…
— Следователь Борнштейн, — официально представился Михаэль, — а это госпожа Вишневская, она помогает мне с переводом.
Парень с сережкой кивнул и протянул руку для рукопожатия:
— Руководитель ансамбля Йоханан Кравец.
— Скажите, Йоханан, почему вы вчера на свадьбе дважды сыграли одну и ту же мелодию? У вас что, репертуара не хватает?
— Ну, зачем вы так… — нахмурился музыкант. — Мы до утра можем играть и ни разу не повториться. И джаз, и восточную музыку, и попсу…
— Хорошо, хорошо, не обижайтесь, — остановил его Борнштейн. — Просто я профан в музыке и хотел прояснить ситуацию. Вы играете то, что хотите, или идете навстречу пожеланиям публики?
