– Он совершенно прав, – вставил священник.
– Далее он заметил, что если уж говорить о собаке, то он слышал, как Нокс в тот самый день рычал и на других лиц – в частности, на секретаря Флойда. На это я ему возразил, что он опровергает сам себя, ибо преступление не может быть приписано сразу двум или трем людям – и менее всего Флойду, невинному, как школьник. Не следует забывать, что его все время видели в саду на стремянке, откуда его рыжая шевелюра была не менее заметна, чем красное оперение попугая. «Я знаю, что мое предположение кажется вам нелепым, – ответил мне мой коллега, – но не откажитесь спуститься со мной на минутку в сад. Я покажу вам кое-что, чего никто еще не видел». Весь этот разговор имел место в день убийства, и в саду все было по-прежнему; стремянка все так же стояла у изгороди, и подле нее мой вожатый остановился и поднял из густой травы некий предмет. То были садовые ножницы; на них была запекшаяся кровь.
Наступило краткое молчание, потом патер Браун неожиданно спросил:
– Зачем адвокат приходил в поместье?
– По его словам, полковник послал за ним, чтобы внести кое-какие изменения в свое завещание, – ответил Фьенн. – Кстати, по поводу завещания я позволю себе упомянуть еще об одном обстоятельстве: завещание было подписано не в тот день.
– Ну, разумеется, – сказал патер Браун. – Для этого нужны были два свидетеля.
– Адвокат приходил еще за день до того. Тогда завещание и было подписано. В день же убийства его вызвали вторично, так как у старика возникли кое-какие сомнения насчет одного из свидетелей.
– А кто были свидетели? – спросил патер Браун.
– Вот в этом-то и дело, – живо ответил Фьенн. – Свидетелями были секретарь Флойд и доктор Уолентайн, этот экзотический хирург. А они, надо вам сказать, враги. Секретарь, по правде говоря, любит совать нос не в свои дела. Он из той породы горячих голов, у которых темперамент проявляется в склонности к кулачной расправе и в обостренной подозрительности. Эти пылкие малые либо доверяют всем и каждому, либо не доверяют никому. Флойд к тому же не только мастер на все руки, но и знает все лучше всех. Мало того – он считает своим долгом настраивать своих знакомых друг против друга. Все это следует принять во внимание, оценивая его подозрения относительно Уолентайна, но в данном случае за всем этим кроется нечто более важное. Он утверждал, что настоящая фамилия Уолентайна вовсе не Уолентайн. Пo его словам, где-то в другом месте тот именовался Вильоном. Это обстоятельство лишает, дескать, завещание законной силы. Разумеется, он тут же счел нужным изложить адвокату все законоположения, существующие на сей предмет. Оба страшно разъярились.
Патер Браун рассмеялся.
– Это часто бывает с подобного рода свидетелями, – сказал он. – Ведь они не получают наследства по завещанию, которое подписывают. А что говорил доктор Уолентайн? Несомненно, этот универсальный секретарь знал о его настоящей фамилии больше, чем он сам. Тем не менее доктор тоже мог дать кое-какие сведения.
Фьенн молчал секунду, прежде чем ответить.
– Доктор Уолентайн вел себя странно. Доктор Уолентайн вообще странный человек. Внешность у него очень запоминающаяся, но какая-то экзотическая. Он еще молод, но носит бороду. Лицо у него бледное – страшно бледное и страшно серьезное. А в глазах – скрытая боль, словно у него мигрень от постоянных дум, или же ему следовало бы носить очки. Но в общем он красивый малый, одевается со вкусом, во все темное, носит цилиндр и маленькую красную розетку в петлице. Держится холодно, даже надменно и имеет обыкновение пристально глядеть на собеседника, что очень неприятно. Когда ему предъявили обвинение в том, что он переменил свою фамилию, он несколько мгновений смотрел прямо перед собой, как сфинкс, а потом заявил с коротким смешком, что, по его мнению, американцам незачем менять свои фамилии. Тут полковник тоже вспылил и наговорил доктору массу резкостей. Он был тем более резок, что доктор претендовал на руку его дочери. Я не вспоминал бы обо всем этом, если бы позже, в тот же день, мне не довелось услышать еще несколько слов. Я не хочу придавать им особого значения, ибо они не принадлежали к категории тех слов, которые приятно подслушивать. Когда я входил в ворота с моими двумя спутниками и собакой, я услышал голоса: доктор Уолентайн и мисс Дрюс стояли за клумбой у самой виллы и говорили между собой страстным шепотом, порой почти переходившим в шипение. Не то это была любезная ссора, не то какой-то сговор. Обычно подобные речи не подлежат оглашению. Но, учитывая горестное событие, имевшее место в тот день, я вынужден сказать, что в их разговоре неоднократно повторялась фраза о каком-то предстоящем убийстве. Девушка как будто просила его не убивать кого-то или утверждала, что убийство не может быть оправдано никакой провокацией. Как видите, довольно странный разговор с джентльменом, зашедшим на чашку чая.
